Я заползла снова под покрывало и спала около четверти часа самым беспокойным сном, проснувшись от высокого крика «на помощь!», но это был только водопроводный кран. Теперь замычала ещё и корова. Я завожу наш будильник (т.е., будильник принадлежит вдове, но я уже действую, как если бы я принадлежала к семье). Он лежит на полу, из осторожности замотанный в мохнатое полотенце возле шкафа. Мы сделали это, чтобы он не стал добычей Ивана.
Было 5 часов, я больше не могла спать. Я встала, выровняла постукиванием кровать, придвинула ящики и стулья снова к не запирающейся задней двери с её разбитым замком, убрала пустую бутылку, которую оставили мужчины, и проверила наши бутылки бургундского, спрятанные позади кухонного шкафа, в старом ведре. Они из этого ничего не нашли слава Богу.
Через окна падает серо-красноватый свет. Снаружи всё ещё война. Грохот и удары, однако, довольно далеко. Теперь фронт катится к центру города. Я одеваюсь, умываюсь и выхожу осторожно на утреннюю тихую лестничную клетку. Ничего, кроме молчания и пустоты. Если бы я только знала, куда спряталась вдова! Я не хотела стучать куда попало, чтобы не напугать кого-либо.
Когда я прислушиваюсь к звукам на лестничной клетке, я слышу, как приближаются голоса. Я бегу наверх. Там они встречают меня, женщины, вся группа, прежде всего, ужасно всхлипывающая вдова. Она берёт меня за руки, горюет: «Не злись на меня!» (Со вчерашнего мы с нею на «ты»). Вокруг всхлипывают несколько женщин. Я засмеялась над всем этим горем: «В чём дело? Я живая, всё проходит!»
Пока мы поднимаемся по этажу выше, к семье книготорговца, вдова нашёптывает мне, что она постучала вначале в несколько дверей и попросила убежище для себя и меня. Нигде ей не открыли. На тёмной лестничной клетке кто-то перехватил вдову и заволок её в какую-то прихожую... Ребёнок ещё, она шепчет; без бороды, при этом гладкий и неопытный - и она улыбается толсто-заплаканным лицом. Я точно не знаю, сколько ей лет, она, вероятно, и не сказала бы это мне. Ей должно быть между 40 и 50, её волосы покрашены. Им всякая женщина - женщина, они берут себе тело в темноте.
В квартире супружеской пары книготорговца собрались 15 человек из дома, приготовили постельные принадлежности, расположились на диванах, на полу, повсюду, где есть место. Потому что у этой квартиры есть передний и задний вход на патентных замках. Кроме того, передняя дверь оббита изнутри металлом.
Мы сидим вокруг чужого кулинарного стола, все с впалыми глазами, бледные до зелени, с усталыми глазами. Все шепчут, мы дышим, как выжатые, пьём жадно горячий солодовый кофе (сваренное на плиты на огне из нацистской литературы, как книготорговец поведал нам).
Снова и снова мы пристально смотрим на запертую, забаррикадированную заднюю дверь, надеясь, что она могла бы их остановить. Голодная, я набиваюсь чужим хлебом. Вот - шаги со стороны чёрного хода, чужие звуки, в которых есть оттенок грубого и животного. Ступор и молчание вокруг стола. Мы сразу все затаили дыхание. Руки судорожно сжимаются на груди. Глаза мерцают безумно. Снова тишина снаружи, шаги затихают. Кто-то шепчет: «Если это будет всё время так...»
Никакого ответа. Девушка беглянка из Кёнигсберга, которая устроилась здесь тоже, бросается, крича, на стол: «Я больше не могу! С этим надо покончить!»
Она много перенесла этой ночью, сидя под крышей, куда она убежала от всей этой кучи преследователей. Волосы висят спутано вокруг лица, она не может есть и пить.
Мы сидим, ждём, слушаем. Недалеко от нас играет на органе артиллерия. Выстрелы хлещут по нашей улице. Около 7 часов, я прокрадываюсь с вдовой вниз к нашей квартире, осторожно осматривая вокруг перил лестницы. Слушая, мы останавливаемся перед собственной дверью, которую я оставила прикрытой, и в это время она внезапно открывается изнутри.
Форма. Страх. Вдова хватает мою руку. Вздох облегчения - это только Петька.
Безмолвно и внимательно вдова слушает нашу беседу. Но через одну минуту я тоже замолкаю. Петька освещает меня коптилкой, его маленькие синие глаза блестят, он трясёт мои руки, заверяет, что после меня время до новой встречи со мной для него тянулось ужасно долго, что он сразу же возвратился после службы и обыскал всю квартиру, стараясь найти меня, что он очень рад увидеть меня вновь. И он так сжимает и мнет при этом мои пальцы своими лапами, что мне приходится отнимать их у него. Я стою, как идиотка, перед этими несомненными симптомами Ромео, высказав всё это, Петька, наконец, исчезает - с обещанием вернуться так скоро, как сможет. Я остаюсь с открытым ртом. Вдова не поняла ни слова, но с лёгкостью прочитала, однако, по лицу Петьки всё, что с ним творится. Она покачала головой: «Ну, ты знаешь...»
Мы обе очень растерянны.
И теперь я сижу здесь за кулинарным столом, только что наполнила авторучку заново чернилами и пишу, пишу, пишу, запутавшись в смысле происходящего головой и сердцем. Что это может быть? Что нас ждёт? Я вся как будто липкая, не хочется дотрагиваться до собственной кожи. Теперь в ванную, и мыло и достаточное количество воды. Конец, хватит сокровенных мечтаний.
У меня было утром странное видение, когда я напрасно пыталась заснуть после ухода Петьки. Это было так, как будто бы я лежала плашмя на кровати и видела сама, как я там лежу, в то время, как из моего тела поднималось ярко-белое существо; что-то вроде ангела, но всё же без крыльев, и вспарило круто вверх. Я всё ещё чувствую, в то время как я пишу, это поднимающее, парящее чувство. Естественно, это сокровенная мечта о бегстве. Моё Я оставляет тело, бедное, запачканное, которым просто злоупотребили. Оно удаляется от него в чистые белые дали. Это не должно быть моё "Я", с которым это происходит. Я выдавливаю всё это из себя. Беру себя прохладными руками за голову, в этот момент мои руки свинцовые и спокойные.
Вторник, 1 мая 1945 года, 15 часов. Ретроспективно про субботу, воскресенье, понедельник.
С 28 апреля, когда я писала я последний раз, прошло 3 дня, которые были полны до краёв замечательными вещами, картинами, страхами, чувствами, так что я даже не знаю, с чего начать, что писать. Каждая минута жизни оплачивается дорого. Шторм уходит от нас. Дрожащие листья в вихре, мы не знаем, куда это ведёт нас.
Вечность прошла с субботы. Сегодня вторник, и 1 мая, и всё ещё война. Я сижу в кресле, в передней комнате. Передо мной на кровати лежит господин Паули, субквартирант вдовы и отпущенный домой фолькштурмовец. В субботу во второй половине дня он неожиданно проскользнул, со свёртком масла в 16 фунтов, замотанным в полотенце, под мышкой. Теперь он болен, у него невралгия.
Ветер свистит через плохо забитые картоном окна, дёргает лоскуты так, что они тарахтят, блики дневного освещения проникают вовнутрь. В комнате то светло, то темно; всегда горько и холодно. Я закуталась в шерстяное одеяло и пишу холодными пальцами, в то время как господин Паули спит, а вдова бродит где-то по дому в поисках свеч.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
