получилось её лицезреть.
– Доброй ночи. – Я зачем-то поднялся и сделал лёгкий поклон, такое неожиданное уважение вызвала у меня эта простолюдинка, пусть и не успела сказать почти ни слова.
Она сцепила перед собой руки – жест очень невинный, девичий, никак не подходящий взрослой кметке, – и понурила голову.
– Могу вам помочь? – неуверенно спросил я.
Жуя губы и отводя взгляд (что, кстати, вряд ли бы позволила себе настоящая аристократка), Маруся оглянулась на приоткрытые двери. В остальном доме было тихо. Наконец она осторожно подошла ближе.
– Барин…
– Михаил Андреевич, – поправил я. Мне не нравятся эти холопские порядки ратиславцев. Господин – привычное обращение. В этом же «барине» такое раболепие тошнотворное.
– Михаил Андреевич, – проговорила она, глядя исподлобья с недоверием, – вы тут человек новый. Я… я не знаю, к кому ещё обратиться. Вы один… не боитесь графа и не подчиняетесь ему.
Она долго говорила иносказаниями, ходила вокруг да около, что ужасно меня начало злить, потому что я совершенно ничего не понимал. Маруся сдалась, только когда я нетерпеливо потребовал всё объяснить.
– Сестра моя, – прошептала она тихо, совсем близко подойдя ко мне, – вы же видели, что доктор с графом делают с больными? А моя сестра…
– Заболела, – догадался я.
Маруся закивала и попросила помочь, увезти её каким-нибудь образом из деревни. Видано ли это? Увезти крепостную от хозяина. Считай, украсть. Но стоило только возразить, как Маруся схватила меня за руки, и от её напускного величественного вида ничего не осталось. Она и вправду стала такая вся из себя Маруся: жалобная, беззащитная, умоляющая о помощи.
– Вы только взгляните на мою сестру, Михаил Андреевич, только взгляните, – умоляла она. – Матрёна ни в чём не виновата. Вот вам святое знамение. Ни в чём не виновата. Болезнь её убивает.
– Так доктор Остерман её вылечит.
– Никого он до сих пор не вылечил. Люди оттуда не возвращаются! Никто не вернулся. А те, кто сбегают, так все на зверей похожи. Народ страшные вещи рассказывает, Михаил Андреевич…
Я пытался вырваться из её хватки. Чужие прикосновения всегда заставляли меня ощущать себя беспомощным.
Но слова служанки заставили прислушаться и пробудили любопытство. Все события предыдущего дня заиграли новыми, ещё более загадочными и пугающими красками.
И, не в силах сопротивляться, несмотря на усталость, щекотливое ощущение страха и закравшееся душащее недоверие, я согласился пойти с ней, по привычке захватив сумку с письменными принадлежностями.
Мы вышли через чёрный вход и пошли так же, не по аллее, а через сад окольными тропами, которыми, верно, бегали слуги и деревенские туда-сюда, чтобы не попадаться лишний раз на глаза господам.
Было ужасно холодно, и я дрожал как цуцик.
– Ох, барин, – вздохнула Маруся, – не простудитесь. Вот, держите.
И эта удивительная женщина накрыла меня своим тулупом, а сама легко, как будто вовсе не чувствуя холода, смело пошла дальше в одном платье.
– Маруся, вы же замёрзнете! – Я почему-то никак не мог обратиться к этой женщине на ты, хотя она мне не ровня.
– Что вы, Михаил Андреевич, так, взбодрюсь на свежем воздухе, – улыбнулась она, придерживая подол платья, пока обходила лужу. – Вы осторожнее, здесь скользко.
Мы так и шли, точно прогуливаясь по центру Белграда, обсуждали погоду, дорогу, заморозки, народные поверья, предвещавшие в ближайшее время большой снегопад, и, как ни странно, совсем не касались ни темы болезни её сестры, ни совершённого убийства.
Один только раз я оглянулся на усадьбу и заметил горевший в комнате, как мне показалось, Клары свет. Я почему-то подумал, что эта милая девочка должна была писать в своём дневнике о событиях минувшего дня, как я только что писал в своём. Удивительно и забавно, что я называю её девочкой, хотя мы ровесники. Но Клара кажется такой юной, невинной, что невольно вижу в ней младшую сестру, какая могла бы у меня появиться, не случись болезни матушки.
В деревне напротив не горели огни. В сумерках я едва различил низкие избы ратиславских кметов и сразу же пожелал вернуться позже, чтобы зарисовать их внешнее убранство. Мне вообще-то очень нравится, как ратиславцы украшают избы: все эти солярные знаки, обереги в виде птиц и зверей.
Пометка: сходить, зарисовать наличники!
Маруся бодро шла впереди, а я, наоборот, начал спотыкаться и скользить на дороге. Ей пришлось вернуться. Я неловко взял её под руку, как даму, только получилось, что это она меня удерживала от падения, а не наоборот, как должно быть. Это было ужасно неловко и позорно, но она, кажется, не придала этому никакого значения, потому что, когда мы, наконец, взобрались на крыльцо, мелькнул огонёк в приоткрытой двери, я увидел её совершенно добродушное лицо, от одного взгляда на которое у меня пропал всякий стыд. Маруся, очевидно, вовсе не считала меня неловким и нерасторопным, она была по-прежнему вежлива, приветлива и тактична.
– Михаил Андреевич, – проговорила она с каким-то особым доверием, как старому другу, – что бы вы ни решили, прошу, только не выдавайте меня. Сестра – это всё, что у меня осталось. Просто… просто повидайтесь с ней сначала.
Только потом я осознал, что она не сказала «поговорите с ней».
В избе было темно, только на столе у окна горела лучина, а за столом сидел сгорбленный старик. Он ничем не походил на статную, величественную даже, Марусю. Обычный ратиславский старик, каких я видел многие сотни в городах и деревнях.
– Что такое? Это…
– Тише, тять. – Маруся как-то неуловимо переменилась, когда обратилась к отцу.
Легко, едва слышно шурша юбками, она подошла к старику, положила руку ему на плечо.
– Михаил Андреевич, проходите, садитесь. – Она оглянулась на меня и тут же вновь повернулась к отцу. – Прости, что так долго. Я привела одного важного человека повидать Матрёну.
Свет лучины едва выхватывал святые образа в красном углу и обережные знаки на занавесочках на окне. Вся остальная изба была погружена в темноту.
И невольно воспоминания о звериной, дикой фигуре, что убегала по саду на четвереньках, заставили меня оглядеться по сторонам. Но было тихо. Никого.
Маруся настойчивее попросила меня сесть. Я сделал шаг, ещё, и с каждым шагом всё ярче представлял, для каких злодейских дел заманили меня в эту избу.
Я был наследным князем. Сам по себе я мало значил, но имя, но богатство моих родителей – за это можно и убить или взять в заложники и потребовать выкуп.
Одновременно стало стыдно за собственные страхи, и я, повесив Марусин тулуп у двери, опасливо подошёл к столу. Сел. Подо мной скрипнула лавка. Дед моргал подслеповатыми глазами. Пляшущие тени сделали его нос огромным, точно клюв.
– Матрёна, родная, – тихо позвала Маруся.
Шаркнуло. Слишком резко в тишине. Половица скрипнула. И нечто большое, белое, бесформенное тяжело вздохнуло.
Медленно, не в силах повернуть головы, я скосил глаза в сторону.
У печи на полу сидела женщина. Молодая, крепкая, в теле, как Маруся. Но в ней было нечто дикое, отталкивающее. Ни стати, ни гордости, ничего, что бы делало её похожей на сестру… или, прости Создатель, на человека.
Она смотрела на меня пристально. Я едва мог различить черты лица, но эти глаза сверкали, точно у кошки. А потом раздалось низкое утробное завывание. Оно донеслось откуда-то из самой груди, от сердца. Звериное.
Я вздрогнул, когда вдруг послышался спокойный, очень сдержанный голос Маруси:
– Вы не подходите, Михаил Андреевич. Она теперь мужчин ненавидит.
– За что?
– Замуж вышла.
И даже думать было страшно о том, чтобы хоть раз ещё взглянуть на Матрёну. А Маруся глаз не отводила.
– Что же там такого замужем?
– Не имела счастья узнать. Мой сразу после венчания помер, прямо на свадьбе.
– Как?
Но тут от печи раздался хриплый голос:
– Лесная Княжна…
Я едва не подпрыгнул на месте и всё же невольно обернулся.
Матрёна по-прежнему смотрела не моргая. Я не мог разглядеть её лица, но убедился, что говорила и вправду она: голова её замоталась.
– Лесная Княжна… она… ох, она… ох она… Лесная Княжна… Княжна… ох…
Ногтями я впился в грубую поверхность лавки.
– Что? О чём она говорит?
– Лесная Княжна забрала моего мужа, – сказала Матрёна. – Если бы только она забрала всех дурных мужей, может, и бабы у нас перестали бы болеть.
Вспоминая увиденное ранее в оранжерее, я со скепсисом слушал рассуждения Маруси. Доктор и граф изучали эпидемию душевной болезни, свойственной этой местности. Смею предположить, что источник был в болотистой земле, вредных испарениях
