Австрия лишь воображала, что сражается. Немецкий офицер, наблюдавший одним декабрьским днем, как австрийцы продираются вперед, обозвал их строй разболтанным – hanebüchen – по сравнению со строгими колоннами немцев. В довершение к прочим курьезам и неразберихе около 40 конрадовских солдат в Галиции оказались женского пола{1051}. В довоенной Восточной Европе женщинам случалось, берясь за мужскую работу, переодеваться в мужскую одежду и выдавать себя за мужчин. Так и сейчас некоторые командиры оставляли женщин в строю, даже когда обман раскрывался. В качестве одного из достоверных примеров можно привести польско-венскую художницу Зофью Плевиньску, которой в 1914 году было 19, записавшуюся в армию под именем Лешека Помяновского. На фронт она попала в декабре у Липницы-Мурованы и участвовала в боях до конца войны.
Дивизия Константина Шнайдера, насчитывавшая в начале военных действий 15 000 человек, до конца 1914 года понесла потери, вдвое превосходящие это число, в том числе 9000 пропали без вести (в большинстве своем угодили в плен){1052}. К Рождеству дивизия сократилась до 4000 человек. В общем и целом за первые пять месяцев войны армия Конрада потеряла убитыми и ранеными миллион человек. «Война становится бичом Божьим, – сетовал подполковник Теодор Цейнек. – Не из-за утраченных человеческих жизней, а из-за крушения моральных устоев»{1053}. Однако утраченные человеческие жизни были достаточной причиной для горя и скорби в сотнях и тысячах семей.
Декабрьским днем Александр Трушнович повел половину роты австрийского подкрепления занимать позиции над рекой Прут. Перед рассветом солдат накормили и даже напоили пивом. Генерал произнес речь о том, какую славную роль им предстоит сыграть в предстоящей битве, завоевывая победу. После этого они около шести часов тряслись в обозе из крестьянских телег, прежде чем отправиться дальше маршем. Пришлось продираться через густой подлесок в тишине, которую внезапно разорвал треск ломающего ветки снаряда: «Словно гигантский олень пронесся мимо. Все заревело и застонало, эхо пошло гулять под сводами леса, и в этой какофонии мы даже себя не слышали».
Достигнув опушки, озадаченные солдаты увидели впереди предназначенные для них траншеи и кинулись прятаться в них от артобстрела. Однако позиции были незаконченными и отрыты неглубоко, а русская артиллерия стреляла с пугающей точностью. Солдаты принялись судорожно углублять траншею. Трушнович рискнул взглянуть через бруствер на серо-зеленую ленту реки Прут. Русские наступали от реки под огнем австрийцев: «Венгерский пулеметчик дал очередь с бруствера в десяти шагах от меня. Промахнулся. Видно было, как пули сыплются в воду. Меня обдало фонтаном земли – прямо у бруствера взорвался снаряд. Отчаянно не хотелось умирать».
Когда обстрел наконец прекратился, новоприбывшие австрийцы услышали какое-то странное бормотание из долины. «Русские молятся!» – сказал кто-то. Наступившую темноту прерывала только беспорядочная перестрелка, сигнальные вспышки и ложные тревоги. На рассвете русские снова начали пальбу, и с обеих сторон от австрийских позиций опять затрещали и закачались деревья, роняя ломающиеся сучья. Солдаты Трушновича «забились глубже в свои окопы, каждый наедине со своим Всевышним, молясь о пощаде». Раненые стонали – никто не хотел вылезать им на помощь с риском для собственной жизни.
Когда огонь усилился, «вскоре все заглушила вакханалия свинца, в которой потонули наши крики о помощи. Внезапно русские батареи смолкли, и слева над лесом прогремело дружное “Ура!”. Все стихло, только эхо человеческих голосов гуляло между стволами. <…> В глубине леса мы заметили людей в мундирах цвета кустов и травы. Они подбирались к нам, перебежками от одного дерева к другому, а мы двигались им навстречу. Теперь можно было разглядеть их лица и даже раскрытые рты, из которых неслось “Ура!”. Перед глазами стоял туман: что если придется идти в штыковую? <…> Они уже совсем близко».
«Русские выкатили что-то на колесах. Боже, это пулемет! Упаси нас, Господи, от этого ужаса! Пулеметная очередь смешалась с беспорядочными “Ура!”, вокруг застонали и закричали от боли падающие раненые. Я сам едва успел нырнуть в неглубокую траншею. Пальба становилась все яростнее, потом вдруг стихла, когда серые мундиры [австрийцы] побежали назад».
Однако на следующий день отступить пришлось и русским. Австрийцы осторожно спустились к реке. «В траншеях стоял такой терпкий запах русской кожи и махорки, что сразу было понятно, кто их занимал до нас». Вокруг лежало много мертвых, а рядом рассыпавшаяся груда писем. Холмы ненадолго погрузились в тишину, слышно было даже лай собак и громыхание прибывших на российские позиции полевых кухонь. Австрийцы представляли, как ходит, ест, пьет невидимый враг. Один из солдат, прислушиваясь, проговорил с дружелюбным любопытством: «Слышите? Русским привезли кухни. Интересно, что готовят?» На следующий день бои возобновились. Трушнович позже перебежал к русским и не один год служил в российской армии.
16 декабря, когда закончилось одно из последних в этом году значимых сражений – под Лимановой, – Теодор Цейнек проехал через поле боя:
«Зрелище фантастическое. Лабиринт траншей, тянущихся во всех направлениях, все завалено пустыми ящиками, поломанными винтовками, погнутыми штыками, щепками, гнилой соломой, все в грязи и постепенно погружается в грунтовые воды. А еще молитвенники, австрийские фуражки, прусские шлемы с пиками, русские фуражки. <…> Целые деревни раскатаны по бревнышку, телеграфные столбы повалены, мосты взорваны, навстречу бредут стайками рыдающие и воющие крестьяне с детьми, не знающие, куда им теперь податься, тут груда мертвых тел, там ряд свежих могил, повсюду мертвые лошади. В селах бесконечная разруха и разорение, большинство жителей высланы или бежали, поля вытоптаны, а с неба несется истошный вороний грай. <…> Зимнее солнце между тем светит так ярко, словно ничего не случилось, и в мире по-прежнему покой и счастье»{1054}.
В Галиции, как и на других фронтах, год завершился неопределенностью. Победа немцев при Танненберге ненадолго затмила то, что историк Герхард Гросс назвал «стратегическим поражением кайзеровской империи»{1055} на Восточном фронте в 1914 году. Не важно то, насколько существенно переброска двух корпусов с Запада в конце августа ослабила силы Мольтке во Франции, главное, что немецкой армии не удалось добиться решающего перевеса ни на том, ни на другом фронте. Каким бы способным и энергичным офицером ни был Людендорф, свой гений он определенно переоценивал. Однако преодолеть фундаментальные недостатки, связанные с ресурсами, обеспечением, вражескими массами и расстоянием, не было дано ни ему, ни какому бы то ни было полководцу с какой бы то ни было стороны. На западе на каждый метр фронта приходилось по шесть стрелков, на востоке – только один на каждые два метра.
Российским войскам не хватало сил и компетентного руководства, чтобы одолеть немцев. Их успехи обнажили прогнившее нутро австрийской военной системы, однако неудачи грозили империи Романовых суровыми последствиями. Если враги России восхищались стойкостью царских солдат и их умением переносить невзгоды и лишения, то проницательные соотечественники уже понимали, каким невыносимым грузом ляжет война на плечи миллионов ни в чем не повинных царских подданных, угодивших в это адское пекло и еще меньше чем европейцы понимавших, за что вообще сражается их страна. По российской экономике сильно ударило закрытие Дарданелл, затрудняющее экспорт зерна на Запад и ввоз жизненно необходимых товаров оттуда. Подданным Николая II (в их собственном понимании) предлагалось страдать и умирать не за какие-то великие идеалы, а просто по воле царя. Правительственный чиновник передавал слова крестьян: «Не все ли равно, при каком царе жить?»{1056} Предлагали правительству заплатить врагам Германии, чтобы те закончили войну.
Алексей Толстой описывал, как унтеры рявкают на резервистов из крестьян (каплю в людском море из 9 миллионов, призванных на войну в первый год), согнанных во вшивые казармы, пропитанные туберкулезной сыростью: «Направо равняйсь! Смирно! Пятки вместе, носки на ширину приклада, колени не разводить! Голову прямо. <…> Вот тогда все увидят, что вы солдаты, готовые отдать жизнь за веру, царя и Отечество! Ты что там рожи корчишь? Голову прямо!» Солдат посмотрел на унтера с болью: «Не могу, не могу, не могу!» – «Почему?» – «Мышца сорвана. Били в детстве».
Унтер сдался, высказав все, что думает о вынужденной необходимости делать солдат из калек. Тут другой закашлялся, потом остальные, по словам Толстого, «затряслись в бесконечном мокром, грудном кашле». Сержант закричал: «Что вы мне тут туберкулез разводите? Тихо! Смирно! А теперь отдаем честь: рука вскидывается, как на пружине, а ладонь должна быть твердая, как доска. Отдавать честь – это серьезное дело!» Однако Толстой понимал, что солдаты уже устали. Они «не видели никакой красоты в военной службе, просто подчинялись дисциплине. <…> Их уже охватывали первые приступы тревоги, внутреннего сомнения: “Господи, помоги, к чему это все?”»{1057}.
