– Тебе нельзя сейчас покидать убежища, – с трудом проговорил он. – Сейчас – нельзя. Тебя схватят… Твои преследователи… очень близко. Сейчас тебе никак нельзя…
Она кинула на пол блузку, вскочила, словно подкинутая пружиной.
– Ты что-то узнал, – резко бросила она. – От кмета, который взял шкурки. Говори.
– Цири…
– Пожалуйста, скажи!
И он сказал. А позже пожалел о сказанном.
* * *
– Не иначе, как их дьявол подослал, добрый господин отшельник, – проворчал кмет, на минуту отрываясь от шкурок. – Не иначе – дьявол. С самого Равноночия по лесам гоняли, какую-то девку искали. Пугали, кричали, грозились, но тут же снова ехали дальше, не успевали нигде избытно напоганить. Но теперича другую другость придумали: оставили по деревням и селам каких-то, ну, как их там… ну, посты какие-то… Постятся, стало быть, по деревням-то. И никакие энто не посты, добрый человек, потому как жрут они тама в три горла, а стоят там по три, а то и по четыре мерзавца разом. Разорение сплошное… Посты… Горе одно. Навроде бы будут так цельну зиму нас объезжать, пока девка, котору поджидают, не выглянет откеда бы нибудь с укрытия и в село не заглянет. Тута уж ихний пост кончится, девку они схватют, а нам вроде волю дадут.
– У вас тоже… постятся?
Парень погрустнел, скрежетнул зубами.
– У нас – нет. Повезло нам. Но в Дун Даре, в полудне от нас, сидят вчетвером… В корчме, на выселках квартируют. Жрут и пьют. За девок брались, а када им парни воспротивилися, дак убили, господин хороший, без жалости. Насмерть…
– Людей убили?
– Двоих. Солтыса и еще одного. Ну и как, есть кара Божья на таких обалдуев, добрый человек? Нету ни кары, ни права! Один колесник, что к нам с женой и дочкой из Дун Дара сбег, говаривал, мол, были ране на свете ведьмаки… Они порядок со всякими беспорядками учиняли. И-эх, призвать бы в Дун Дар ведьмака, штоб энтих стервецов под корень.
– Ведьмаки убивали чудовищ, а не людей.
– Энто мерзопакостники, господин отшельник, а никакие не люди. Мерзостники, что из пекла повылазили. Ведьмак на них нужон, верно говорю, ведьмак… Ну, мне в путь сам час, добрый господин отшельник… Уж холодина идет! Скоро лодку прячь, а сани вытягивай… А супротив мерзавцев из Дун Дара ведьмак нужон. Ох, нужон…
* * *
– И верно, – повторила сквозь зубы Цири. – Святая правда. Нужен ведьмак… Или ведьмачка. Четверо их, да? В Дун Даре, да? А где он находится, этот Дун Дар? Вверх по реке? Туда сквозь рощи проехать можно?
– Ради богов, – прервал Цири Высогота. – Уж не думаешь ли ты всерьез…
– Не призывай богов, если в них не веришь. А я знаю, что не веришь.
– Оставим в покое мое мировоззрение! Цири, что за адские мысли приходят тебе в голову? Как ты вообще можешь…
– А вот теперь ты оставь в покое мое мировоззрение, Высогота. Я знаю, что мне положено! Я – ведьмачка!
– Ты – личность юная и неуравновешенная! – взорвался Высогота. – Ты – ребенок, перенесший травмирующее воздействие извне, ты – ребенок обиженный, невротический и близкий к нервному срыву. И сверх всего ты одержима жаждой мести! Ослеплена жаждой реванша! Неужели ты этого не понимаешь?
– Понимаю лучше, чем ты! – воскликнула она. – Потому что ты понятия не имеешь о мести, потому что ты никогда не испытывал того, что досталось мне. Потому что ты знать не знаешь, что такое настоящее зло!
Она выбежала, хлопнув дверью, через которую тут же ворвался в сени и комнату пронизывающий зимний вихрь. Спустя несколько секунд Высогота услышал цокот копыт и ржание.
Возбужденный, он хватил оловянной тарелкой о стол. «Пусть едет, – подумал он. – Пусть вытрясет из себя злобу». Бояться за нее он не боялся, она одна ездила по болотам часто и днем, и ночью, знала тропки, островки и заросшие лесом топи. Однако, если б и впрямь заблудилась, достаточно было отпустить поводья, и вороная Кэльпи нашла бы дорогу домой, к овчарне. Эту дорогу она знала.
Спустя какое-то время, когда уже здорово стемнело, он вышел, подвесил на столб фонарь. Постоял у живой изгороди, прислушался к стуку копыт, к плеску воды. Однако ветер и шум камышей приглушали все звуки, фонарь на столбе раскачивался как бешеный и наконец погас.
И тогда он услышал. Далеко. Нет, не оттуда, куда поехала Цири. С другой стороны, противоположной. От болот.
Дикий, нечеловеческий, протяжный воющий крик. Стон.
Минута тишины.
И снова.
Beann’shie. Беанн’ши.
Эльфья упырица. Предвестница смерти.
Высогота задрожал от холода и страха. Быстро вернулся в хату, бормоча и приговаривая себе под нос, чтобы не услышать, чтобы не слушать.
Прежде чем он снова разжег фонарь, из тьмы появилась Кэльпи.
– Войди в дом, – сказала Цири ласково и мягко. – И не выходи. Отвратная ночь.
За ужином они снова начали пререкаться.
– Такое впечатление, будто ты очень много знаешь о проблемах добра и зла!
– Да, знаю! И вовсе не из университетских книжек!
– Конечно, нет. Ты все изучила на собственном опыте. На практике. Как-никак у тебя же гигантский опыт в твои-то долгие шестнадцать лет.
– Вполне достаточный! Достаточно большой!
– Поздравляю, коллега ученая.
– Ехидничаешь, – сжала она губы, – даже понятия не имея, как много недоброго наделали миру вы, трухлявые ученые, теоретики, с вашими книгами, со столетним опытом просиживания над моральными трактатами, да еще с таким прилежанием, что вам некогда было даже в окно глянуть, чтобы увидеть, как выглядит мир в действительности. Вы, философы, искусственно поддерживающие придуманные вами же философии, чтобы получать денежки в университетских кассах. А поскольку ни одна хромая собака не заплатила бы вам за неприглядную правду о мире, вы напридумывали этику и моралистику, красивые и оптимистические науки. Беда только в том, что… лживые и шарлатанские!
– Нет ничего более шарлатанского, чем непродуманное осуждение, соплячка! Чем поспешные и непродуманные суждения!
– Вы не нашли противоядие от зла! А я, сопливая ведьмачка, нашла! Безотказное противоядие!
Он не ответил, но лицо выдало его, потому что Цири стрелой вылетела из-за стола.
– Ты считаешь, что я несу дурь? Бросаю слова на ветер?
– Я считаю, – ответил он спокойно, – что в тебе говорит раздражение. Считаю, что ты намерена мстить от раздражения, и горячо советую успокоиться.
– Я спокойна. А месть? Ответь мне: почему бы и нет? Почему я должна отказаться от мысли о мести? Во имя чего? Высших соображений? А что может быть выше покарания скверных дел и поступков? Для тебя, философ и этик, месть – деяние дурное, нехорошее, неэтичное, беззаконное, наконец. А я спрашиваю: где кара за зло? Кто должен ее подтвердить, определить и отмерить? Кто? Боги, в которых ты не веришь? Великий творец-демиург, которым ты решил заменить богов? Или закон? А может, нильфгаардская юстиция, императорские суды, префекты? Наивный ты старик!
– Значит, око за око, зуб за зуб? Кровь за кровь? А за эту кровь, очередную кровь? Море крови? Ты хочешь утопить мир в крови? Наивная, обиженная девочка! Так ты намерена бороться со злом, ведьмачка?
– Да. Именно так! Потому что я знаю, чего Зло боится. Не этики твоей, Высогота, не проповедей, не моральных трактатов о порядочной жизни. Зло боли боится, боится быть покалеченным, страданий боится, смерти, наконец! Раненое Зло воет от боли как пес! Ползает по полу и визжит, видя, как кровь хлещет из вен и артерий, видя торчащие из обрубков рук кости, видя кишки, вываливающиеся из брюха, чувствуя, как вместе с холодом приходит смерть. Тогда, и только тогда, у Зла волосы встают дыбом на башке, и тогда скулит Зло: «Милосердия! Я раскаиваюсь в совершенных грехах! Я буду хорошим и порядочным, клянусь! Только спасите, остановите кровь, не дайте позорно умереть!»
Да, отшельник. Вот так борются со Злом! Если Зло собирается обидеть тебя, сделать тебе больно – опереди его, лучше всего в тот момент, когда Зло этого не ожидает. Если ж ты не сподобился Зло опередить, если Зло успело обидеть тебя, то отплати ему. Напади, лучше всего когда оно уже забыло, когда чувствует себя в безопасности. Отплати ему вдвойне. Втройне. Око за око? Нет! Оба ока за око! Зуб за зуб? О нет! Все зубы за зуб! Отплати Злу! Сделай так, чтобы оно выло от боли, чтобы от этого воя лопались у него глазные яблоки! И вот тогда, поглядев на землю, ты можешь смело и определенно сказать: то, что здесь валяется, уже не обидит никого. Никому не опасно. Потому что как можно угрожать, не имея глаз? Не имея обеих рук? Как оно может обидеть, если его кишки волочатся по песку, а их содержимое впитывается в этот песок?
– А ты, – медленно проговорил отшельник, – стоишь рядом с окровавленным мечом в деснице, глядишь на кровь, впитывающуюся в песок, и имеешь наглость думать, будто разрешила извечную дилемму, что наконец-то обрела плоть мечта философов. Думаешь, что природа Зла изменилась?
