и этого хватало с лихвой.
Первенство Мотылька растворялось в ярости Ворона. Белый и черный, кони оборачивались единым скакуном о восьми ногах, и, откровенно говоря, я беспокоился, не происходит ли то же самое со мной и Нюргуном.
Ноздря в ноздрю, вороные жеребцы ворвались на поле. От них, как от двух костров, несло убийственным жаром. Ворон снова заржал, встав на дыбы; низко опустив голову, блестя кровавыми потеками на шкуре, Гром понуро брел к хозяину. Достаточно было видеть их, чтобы ни на миг не усомниться в торжестве одного над другим.
– Ах ты, тварь!
Я упустил момент, когда в руке Бури объявилась плеть с витыми молниями. В мгновение ока став доспешным боотуром, крылатый исполин взмахнул плетью и с оттяжкой полоснул Ворона. Не знаю, убил бы гневный Буря коня, перекованного мастером Кытаем, или только искалечил бы, но Ворона заслонил Нюргун. Сутулый, почти горбатый, даже не пытаясь одеться в броню, закрыться щитом, он принял удар на себя. Что-то случилось со временем, а может, со мной: каждая из молний зажила отдельной, особой жизнью, как еще недавно – дорожки для прыжков, когда я наблюдал за состязаниями. Все они, сколько бы зубцов ни имели, двигались к Нюргуну, но первая молния уже достигла цели, вторая извивалась змеей, вскинувшись к небу, третья искрила на середине пути, четвертая… Черная дыра в груди Нюргуна – дыра, которую, кажется, видел один я – распахнулась шире, раскрыла жадный рот. Ей уже мало было клетки ребер: нижним краем дыра спустилась в живот, верхним наехала на ямочку между ключицами, словно темное сердце разбухало, готовясь поглотить самого носителя.
Треща и полыхая, молнии ухнули в дыру.
Зрением, несвойственным живому существу, я видел, как молнии скачут по выжженным полям, где не росло ни былинки, к далекому горизонту. Это было событием – молнии же! – ярчайшим событием, какое только возможно в черноте. Уносясь вдаль, молнии светились во тьме, и навсегда исчезали за горизонтом, там, где уже – гори, не гори! – никакое событие невозможно. Дыра всасывала их, тянула в глухую сердцевину и пинком выбрасывала на край, за край, в пропасть; укрывала за голодным, жадным, прожорливым горизонтом, где от молний не оставалось и следа.
Горизонт событий, подумал я. Конец света, подумал я.
Неужели я думаю об одном и том же?
Плеть рвануло. Вслед за молниями в черную дыру чуть не унеслась рукоять, рука Бури, сам Буря Дохсун, удалец из удальцов… К счастью, Нюргун отвернулся, и Бурю всего лишь проволокло по земле на три шага вперед. Крылатый исполин едва сумел удержаться на ногах. Он стоял, глядя на изуродованную плеть, и крылья его обвисли грязным тряпьем.
– Не надо, – сказал Нюргун. – Хватит.
Я ждал хохота, насмешек, но боотуры молчали. Я ждал, что Буря кинется в драку, но он не двигался с места. Вокруг нас, точнее, вокруг Нюргуна образовалась пустота. Боотуры пятились, словно боялись, что сделай они лишний жест, издай громкий звук, сплюнь под ноги, и их тоже утащит в черную дыру, за горизонт событий. Биться с моим братом? Сильные опасались задеть его даже словом или неосторожным движением.
Дыра растет, подумал я. Черное сердце, дыра растет, набирает мощь. Нюргун, с тобой нельзя ссориться. Уота ты всего лишь утащил в сон. Кылыса разорвал пополам. Бу́рину плеть выбросил прочь из нашего мира. Что ты сделаешь в следующий раз, когда кто-то станет тебе поперек пути?
– Не надо, – повторил Нюргун. – Пожалуйста.
В мертвой тишине, усыхая на ходу, Буря подошел к израненному Грому. Словно боотур, облачающийся в доспех, конь облачился в сбрую – седло, узда, стремена – но Буря потрепал Грома по холке.
– Не надо, – велел Буря, повторив слова Нюргуна. – Отдыхай.
Оставив ладонь на шее коня, крылатый прянул в небо. Гром, как приклеенный, взлетел бок-о-бок с хозяином. Я следил за ними, пока они не скрылись из виду.
2. Золотой сыагай
[141]
– Время!
На пригорке, до колен в траве, стоял Первый Человек. Оделся Сарын-тойон как на праздник: узорчатый кафтан, пояс в золоте, шапка с тремя собольими хвостами. В голосе – праздник, в одежде – праздник, а на лице… С таким лицом впору на похороны идти, а то и самому помирать ложиться.
– Настало время решить спор!
Все обернулись на голос. Боотуры смотрели на Первого Человека, а он смотрел на нас – хвала небесам, не открывая глаз. Мы ждали, но Сарын-тойон томил нас долгой паузой. Медленно, словно у него задеревенела шея, он поворачивал голову, обозревая толпу, и на измученном, ничуточки не торжественном лице дяди Сарына читалось недоумение. Казалось, кто-то выдернул пригорок у него из-под ног. Ну да, хватит другим по моей образине мысли читать – теперь моя очередь! «Что, это и все женихи? – молча кричал Сарын-тойон. – Эй остальные! Вы куда подевались?» А не сидел бы ты, дядя Сарын, сиднем в своих четырех – помню, помню, в своих тринадцати! – стенах, почаще бы нос наружу высовывал, вот и знал бы, куда! Видел бы, как торопились сильные вслед за Бурей Дохсуном, как спешно покидали алас, едва дождавшись отставших в ска́чке коней. В небеса, под землю, по просторам Осьмикрайней – уехало бы и больше, да не все кони еще вернулись.
Желающих испытать удачу до конца нашлось немного.
Я лишь одного не мог взять в толк: Нюргун это нарочно, да? На это и рассчитывает? Народ разъедется, оставит Жаворонка в покое… Или ни на что мой брат не рассчитывал, а оно само так вышло?
– Последнее состязание!
Сарын-тойон прочистил горло:
– Кто победит в стрельбе из лука, тот получит в жены мою любимую дочь, красавицу Туярыму Куо!
Женихи взревели от радости. Дядя Сарын величественно повел правой рукой, в пальцах его сверкнуло золото, и из-за спины Первого Человека выступила Жаворонок. Встала рядом с отцом, вся в белом, словно летом оделась в первый девственный снег. Серебро, украшения, самоцветы – смотреть больно. Больно, больно, очень больно. При виде Жаворонка меня в жару продрало морозом. Сегодня был день лиц, и лицо Сарыновой дочери оказалось под стать платью: белое, ледяное, как у покойницы, замерзшей в буран. Отрешенное? Нет, просто никакое, словно девушка отсутствовала не только на том месте, где стояла, но и в собственном теле!
Рев угас.
– Лучший из вас, сильные, получит самое дорогое, что у меня есть! – прозвучал в мертвой тишине голос Сарын-тойона. – Лучший, самый лучший!
Намек? Или мне послышалось?!
– Но для этого мало поразить мишень! Вот золотой сыагай! В нем заключены все три души и разум мой дочери!
Сарын-тойон поднял руку над головой. Солнце полыхнуло на