общем. Я знал, что он приедет на днях.
Верагут выудил из коробки со всяким хламом давние фотографии. Отыскал детский портрет и поставил его подле фотографии Пьера, для сравнения.
– Таким был Альбер в том же возрасте, что Пьер сейчас. Помнишь его?
– Конечно, хорошо помню. Фото очень похожее. В нем так много от твоей жены.
– Больше, чем в Пьере?
– Да, намного больше. Пьер не похож ни на тебя, ни на свою мать. Кстати, вот и он. Или это Альбер? Нет, не может быть.
За дверью послышались легкие мелкие шаги по плитке и по скребку, затем дверная ручка, чуть помедлив, повернулась, и вошел Пьер, вопросительно-приветливым взглядом выясняя, нет ли здесь возражений против его общества.
– Где же Альбер? – спросил отец.
– У маменьки. Они на рояле играют.
– Вот как, на рояле.
– Ты сердишься, папа́?
– Нет, Пьер, замечательно, что ты пришел. Расскажи нам что-нибудь!
Мальчик заметил фотографии, взял их в руки.
– О, это я! А это кто? Альбер?
– Да, Альбер. Так он выглядел, когда ему было столько же лет, сколько тебе сейчас.
– Меня тогда еще не было на свете. А теперь он совсем большой, и Роберт говорит ему господин Альбер.
– Ты тоже хочешь стать большим?
– Да, хочу, конечно. Большим можно иметь лошадей и ездить верхом, я бы тоже не прочь. И никто тогда не посмеет называть меня малышом и щипать за щеки. Но вообще-то мне не очень хочется становиться большим. Старики часто такие неприятные. Альбер тоже стал совсем другим. И потом, старые люди все больше стареют и в конце концов умирают. Лучше бы мне остаться как сейчас, а иногда я думаю, как было бы здорово уметь летать, высоко-высоко, вместе с птицами, подниматься ввысь, над деревьями, в облака. Вот когда я бы над всеми посмеялся.
– И надо мной тоже, Пьер?
– Немножко, папа. Старые люди все иной раз ужасно чудны́е. Мама не в счет. Мама временами лежит в саду в длинном таком кресле и ничего не делает, только глядит в траву, а руки у нее свисают вниз, и она совсем спокойная и немножко грустная. Хорошо, когда не нужно все время что-то делать.
– Ты что же, никем быть не хочешь? Ни строителем, ни садовником, ни художником?
– Нет, не хочу. Садовник у нас уже есть, и дом тоже есть. Хорошо бы заняться совсем другими вещами. Например, понять, что говорят друг дружке малиновки. И увидеть, как это деревья пьют воду корнями и могут вырасти такими большими. Мне кажется, по-настоящему никто этого не знает. Учитель много знает, но только всё какие-то скучные вещи.
Мальчик сел на колени к Отто Буркхардту и теребил пряжку на его ремне.
– Многое просто нельзя знать, – мягко сказал Буркхардт. – Многое можно только видеть и довольствоваться его красотою. Если когда-нибудь отправишься ко мне в Индию, ты будешь много дней плыть на большом корабле, а перед кораблем будут то и дело выскакивать из воды маленькие рыбки, у них есть прозрачные крылышки, и они умеют летать. А порой прилетают и птицы, из дальней дали, с чужих островов, они очень устают, садятся на корабль и удивляются, что по морю плывет столько чужих людей. Им, поди, тоже хочется понимать нас и спросить, откуда мы и как нас зовут, да не получается, и тогда мы просто смотрим друг другу в глаза и киваем головой, а птица, отдохнув, встряхивается и снова улетает прочь, за море.
– Неужели вовсе неизвестно, как зовут этих птиц?
– О, конечно, известно. Но эти имена им дали люди, а уж как они сами себя зовут, нам знать не дано.
– Дядюшка Буркхардт так хорошо умеет рассказывать, папа. Мне бы тоже хотелось иметь друга. Альбер уже слишком большой. Люди в большинстве толком не понимают, что им говорят и чего от них хотят, а вот дядюшка Буркхардт сразу меня понимает.
Прибежала горничная, увела малыша. Вскоре настало время ужинать, и мужчины пошли в большой дом. Верагут был молчалив и расстроен. В столовой ему навстречу шагнул сын, подал руку:
– Добрый день, папа.
– Добрый день, Альбер. Хорошо доехал?
– Да, спасибо. Добрый вечер, господин Буркхардт.
Молодой человек держался очень холодно и корректно. Сопроводил маменьку к столу. За ужином разговор шел почти исключительно между Буркхардтом и хозяйкой дома. Речь зашла о музыке.
– Позвольте спросить, – обратился Буркхардт к Альберу, – какая музыка вам особенно по душе? Сам я, правда, уже давно отстал и с современной музыкой знаком разве что по названию.
Юноша вежливо поднял взгляд и ответил:
– Самое современное мне тоже знакомо только понаслышке. Я не принадлежу к определенному направлению и люблю всякую музыку, коли она хороша. Больше всего Баха, Глюка и Бетховена.
– О, классики. Из них я в мое время, собственно, более-менее знал лишь Бетховена. О Глюке мы вообще понятия не имели. Поголовно все увлекались Вагнером, надобно вам знать. Помнишь, Йоханн, как мы впервые слушали «Тристана»? Это был восторг!
Верагут невесело улыбнулся.
– Старая школа! – воскликнул он чуть резковато. – Вагнер устарел. Или нет, Альбер?
– О, напротив, его исполняют во всех театрах. Но я судить не берусь.
– Вам не нравится Вагнер?
– Я слишком мало его знаю, господин Буркхардт. В театре бываю очень редко. Меня интересует только чистая музыка, не опера.
– Ну а «Мейстерзингеры»! Их-то вы наверняка знаете. Они тоже никуда не годятся?
Альбер прикусил губу и на миг задумался, потом ответил:
– Я в самом деле не могу об этом судить. Это… как бы сказать?.. романтическая музыка, а она мне неинтересна.
Верагут скривился.
– Будешь местное вино? – спросил он, заговорив о другом.
– Да, спасибо.
– А ты, Альбер? Бокал красного?
– Спасибо, папа, лучше не стоит.
– Ты стал трезвенником?
– Вовсе нет. Но вино не идет мне на пользу, так что я лучше не буду.
– Ладно. Ну а мы выпьем, Отто. Твое здоровье!
Он залпом выпил полбокала.
Альбер продолжал играть роль благовоспитанного юноши, который хотя и имеет вполне определенные взгляды, но скромно держит их при себе, предоставляя слово старшим, не затем чтобы учиться, а чтобы к нему не приставали. Роль эта плохо ему подходила, и вскоре он почувствовал себя крайне неловко. Он отнюдь не хотел давать отцу, которого привык по возможности игнорировать, ни малейшего повода для критических замечаний.
Буркхардт молча наблюдал за происходящим, и таким образом не нашлось никого, кто бы добровольно возобновил иссякший от холода застольный разговор. Все спешили закончить трапезу, с вежливой обстоятельностью передавали друг другу то и это, сконфуженно вертели в руках десертные ложки и
