– В Пруссии я геометрию и чертёжное искусство учил, – осмелев, сказал Ваня. – Нам и про художество объясняли. Я о том говорю, что надобно правильно рисовать, по строению человеческому, по свету и закону чертежа.
– И в чём его закон? – с подозрением спросил Семён Ульянович.
– Называется першпектив, – сообщил Ваня. – Линии, что от созерцателя вглубь изображения идут, стремятся к единой умозрительной точке. А у тебя, Семён Ульяныч, смотри, они расходятся, – Ваня показал пальцем на иконе. – Храм стенами раскрыт, будто книга. Сие глазу представляется искажением.
– Ух, как растолковал! – тихо закипел Семён Ульянович. – А в чём ещё косоручие моё?
– Препорции фигуры неверны. Цвет телесный – луковый, а до`лжно – розовый. Краски от одной к другой переменять надобно мягко и плавно. Отсветы полосками только в гравюрах изображают, а не в живописи.
– Ищо каким-нито знанием озари меня, ослятину дикошарую, – свирепо и вкрадчиво попросил Ремезов. – Ороси мою редьку росой премудрости.
Ваня не замечал, что Семён Ульянович уже клокочет.
– Понятие тени надобно иметь, – увлёкшись, говорил Ваня, – ибо любой предмет освещаем светилом, кое в мире есть совокупный источник света. Искусству надлежит быть натуроподобному. И композицию тебе следует изучить, Семён Ульяныч, для достижения гармонии в художестве…
Семён Ульяныч потихоньку нашарил свою палку и без предупреждения с размаха шарахнул Ване поперёк спины. Ваня охнул и отскочил.
– А вот тебе по хребту гармонию! – крикнул Семён Ульяныч и ринулся от своего стола к Ване, снова замахиваясь палкой.
Ваня не стал искушать судьбу – увернулся от удара и опрометью кинулся к двери, прочь из мастерской.
– Куда поскакал, учитель? – орал ему вслед Ремезов. – А плата за урок?
Глава 10
Бегство неистовых
Понести ведь ты должна, Епифанюшка.
Семён лежал и смотрел на голую спину Епифании, исполосованную потускневшими рубцами, но рубцов не видел. Не каторжанка и не еретичка, а просто красивая баба, и не баба даже, а дева, Суламифь. В свете лучины её спина блестела от пота. Епифания, сидя, переплетала растрепавшуюся косу.
– Не понесу, – равнодушно ответила Епифания.
– Я не пущу тебя к старухам плод травить, – предупредил Семён.
– И не надо. Без них всё отбито и выстужено.
– Господь милостив, – убеждённо сказал Семён. – Понесёшь.
– Господь милостив, – согласилась Епифания, думая о своём.
Семён получил от неё всё, что мог взять сам, но она ничего не дала ему от себя. Порой Семёну казалось, что вот-вот – и незримая стена между ними исчезнет, но в последние дни Епифания как замкнулась. Взгляд её застыл.
– Грех без венца жить, Епифанюшка, – осторожно сказал Семён. – Меня могут на год в Туруханск на покаяние сослать или даже в острог посадить.
– Я сидела в остроге, а ты испугался? – усмехнулась Епифания.
– Не испугался. Но я по-людски хочу. Как мне к тебе путь найти?
– Нечего о пустом, – жёстко ответила Епифания, встала с лежака и дунула на лучину. Нательную рубаху она надела уже в темноте, чтобы Семён не смотрел на её наготу, и легла рядом с ним под общую шубу.
Мало ли таких общих шуб было в её жизни? Немало. Но этого мужика она ненавидела. Его сердечность, его тёплый тихий подклет, его печка – и её горшки, её прялка, её образа… Семён, видно, полагает, что своей заботой и непрошеной любовью он может искупить все те страдания, которые она претерпела. Но этим он только умаляет её подвиг: спасенье ценит в алтын.
Семён заснул, как всегда засыпают мужики, насытившись, а Епифания лежала и ждала. Потом она бесшумно и легко встала и принялась одеваться для улицы. Всё было заготовлено заранее: тёплая юбка-понёва, душегрея, длинные онучи, подшитые кожей валенки, большой платок, тулупчик, кушак; за кушак она пихнула рукавицы-шубенки. С узкого печного шестка она взяла нож, и его рукоять удобно села в ладонь. Епифания оглянулась на Семёна.
Её охватило дьявольское искушение зарезать его. С силой воткнуть нож вон туда, под лопатку, и всё. Она, понятно, не Юдифь, и Семён не Олоферн, чтобы принести его голову батюшке Авдонию, но не в этом дело. Семён был к ней добрее всех, кого она встречала в жизни, – вот и швырнуть этой жизни в рожу отрезанную голову Семёна: получи, сука! За муки тебе – поклон, они отковали душу в ясное железо, а за милости – принимай благодарность. Епифания даже качнулась к Семёну, но удержалась. Не стоит отвлекаться.
Она вышла из подклета мастерской во двор и затворила дверь. К ней сразу бросились собаки, завертелись вокруг, подныривая под руки. Прежних псов – Батыя и Чингиза – Епифания боялась, а этих прикормила с щенячьего возраста. Она сразу знала, что уйдёт, и собаки не должны ей помешать.
В горнице Ремезовых все спали, Ремезов храпел, Варвара что-то бормотала во сне, но Епифания и не таилась. Она тихо прошла к красному углу, где в киоте мерцала лампада. Отодвинув икону, она пошарила на полке.
– Ты чего бродишь? – сонно спросила с лавки Митрофановна.
– Угли погасли, – сказала Епифания. – Зажгу лучину от лампады.
– Ну, с богом…
Вот он – большой ключ. Епифания давно приметила, куда прячет его Ульяныч. Это батюшка Авдоний сказал, что ключ у старого Ремеза.
Батюшка Авдоний ждёт. Все братья ждут. Ждёт купец Чурилов на Кондюринской улице за Тырковским мостом. Чурилов – истовый ревнитель старой веры, через него в Тобольске вели тайный торг скиты, что прятались на диких Ирюмских болотах. Епифания была посыльной между батюшкой Авдонием и купцом. Она знала, что приготовили Авдоний и Чурилов. Она бежала по снежным улицам города к Прямскому взвозу, к столпной церкви.
Стена высоких снежных откосов Алафейских гор блестела под звёздами. Епифания поднялась по чёрной лощине Прямского взвоза через большую арку Дмитриевской башни, свернула за амбар и стороной, чтобы не заметили караульные у столпной церкви, вышла к Приказной палате, обогнула её с дальнего угла и по тропе на кромке обрыва подобралась к церкви. Из сугроба она вытащила палку и сунула в глубокое окошко, выталкивая пробку из сена.
– Батюшка! – шепотом позвала она.
– Принесла, сестрица? – почти сразу отозвался Авдоний.
– Держи! – Епифания бросила в окошко ключ.
– Благослови тебя господь! Ступай и сделай, как условились!
Подвал церкви еле освещали угли костра. Раскольники торопливо, но тихо суетились, собираясь покинуть узилище. Брат Сепфор, стоя на коленях, щепкой ковырял землю в углу – там были спрятаны две лопаты, украденные, когда Ремезовы строили подземный ход. Братья Аммос и Пагиил схватили лопаты и бросились откапывать колодец подземного хода. Они рыли быстро и неряшливо, а прочие раскольники ногами и поленьями отгребали землю от ямы. Брат Урия затаился у двери и слушал, не всполошатся ли караульные. Старый Хрисанф, задрав голову, подсвечивал себе головнёй и рассматривал стену. По стене, расколов арку и свод, тянулась трещина.
