— Глупый, — смеется птичка. — Мама полюбит тебя, я знаю, — опускает ладонь на мой затылок и ласково поглаживает, а я едва сдерживаюсь, чтобы не закрыть от этой ее простой ласки глаза. — Она переживает, вот и все. Слишком много я принесла ей огорчений.
— Поцелуй меня! — вдруг просит, прогнав с лица улыбку, и я, наплевав на дорогу, касаюсь ее губ своими губами.
— Все, что хочешь, воробышек! Все, что хочешь…
* * *
Мы едем очень медленно, целуясь всю дорогу, пропуская сигналящие нам в спину, пролетающие мимо автомобили. Я давно разулась, забралась с ногами на сиденье и теперь, развернувшись к Илье, обнимаю парня за шею, щекоча языком и покусывая его ухо.
— Женька, прекрати! Врежемся!
— Не-а…
— Сейчас остановлю машину и накажу!.. Сумасшедшая… — рвано вздыхает он, когда я, распахнув на нем куртку, просовываю пальцы под свитер и глажу твердую грудь и живот. Наклонившись, касаюсь шеи и груди губами. Проскользнув под рукой, спускаю губы ниже к животу…
— Женька…
— Размечтался! — вновь целую его в щеку и прижимаюсь к плечу. — Не здесь же!
— А где? — искренне удивляется он, заставив меня засмеяться от такой неожиданно мужской непосредственности.
— Дома.
— Обещаешь? — выравнивает дыхание Люков.
— Да-а…
Но меня хватает всего на несколько минут, и вот я снова урчу у его лица кошкой. Глажу жесткий ежик волос, все еще не веря, что этот парень мой.
Мой, для меня и ни для кого больше!
— Черт! Птичка, давай развернемся! Не выдержу ведь!
— Выдержишь! — показываю я на приближающийся впереди дорожный указатель с надписью «Гордеевск» и уверенно замечаю: — Ты у меня сильный.
Он улыбается мне немного грустно. Криво приподнимает уголок рта, углубляя темную ямочку на щеке, шепчет, притянув к себе и целуя в висок:
— Да, я у тебя сильный, птичка, не сомневайся. Сильный во всем, что не касается тебя.
* * *
— О! Это еще кто тут у нас такой важный нарисовался?
Бабуля распахивает дверь квартиры и прижимает руку с дымящейся поварешкой к кухонному фартуку.
— Привет, бабуль! — я отрываюсь от Ильи и целую бабушку в щеку. — Как же я рада тебя видеть, — говорю, ни капли не кривя душой, пропуская Люкова через порог. — А это мы! Твоя любимая внучка и…
— Ваш будущий любимый зять.
Я закусываю губу и прыскаю от смеха. От важного тона, выбранного Ильей, пока бабуля приходит в себя, вместо платка обмахиваясь у лица поварешкой и неловко принимая из его рук цветы.
— Так уж и любимый, — охает она, но тут же находится с ответом: — Ну, это мы еще посмотрим!
Она долго сверлит его взглядом, пока мы раздеваемся. Затем семенит за нами в комнату, теребя фартук, и наконец говорит, без стеснения подойдя к парню и заглянув в глаза:
— И где такого красавца отхватила, а, внучка? Хоро-ош! Небось от девок-то отбоя нет?
— Нет, — соглашается Люков.
— Ты мне это! Это вот… Смотри мне! — волнуется бабуля, вмиг суровея во взгляде и поднимая к лицу поварешку. — Наша Женя не потерпит! — смело наступает вперед, и я грозно подтверждаю, обнимая ее за плечи:
— Не потерплю!
Но стоит Люкову улыбнуться, как тут же все преграды к сердцу дорогого мне человека обрушиваются в пыль.
— Я знаю.
— Нет, ну как хорош, а! — меняется в лице бабушка, забыв, как строго выглядела всего мгновение назад. — Весь в нашего Санечку! Помнится, он тоже мне сразу понравился, — хороший был парень! Только простой, как рубаха, совсем без головы. Куда кому-то боязно, ему все нипочем, вот и поплатился. Но как мою Валюшу любил, как любил… Антонина Макаровна я, а ты у нас кто таков будешь?
— А я у вас, Антонина Макаровна, вскорости буду Жениным мужем. Так что прошу любить и жаловать — Илья Люков.
— Илюша, значит, — качает головой бабуля. — Хорошее имя. Жаловать-то мы тебя будем, Илюша, а вот любить… это как заслужишь! Да вы проходите, дети, не стесняйтесь. После разберемся, кто каков! А сейчас, может, поужинаете с дороги? У меня уж и готово все, — суетится хозяйкой, пока я прислушиваюсь к тишине квартиры.
— Ба! А где мама, мальчики? — спрашиваю я, осматриваясь вокруг. — Мы тут с Ильей торт привезли, думали все вместе чаю попить, познакомиться…
— Где? — поджимает губы бабушка, сминая в руках фартук. — Так уехали все, внучка. Час назад, как уехали.
— Куда? — удивляюсь, очень уж мне хочется попытать счастья второй раз и познакомить Илью с мамой и мальчиками в домашней обстановке. Да и время за окном вечернее, погода сырая и ветреная, совсем не располагающая к поездкам за пределы Гордеевска. — Почему? Мама ничего не говорила…
— А это вроде сюрприза получилось, — разводит руками бабуля. — Для всех! Мы тут с Валюшей только готовкой занялись — оладок сырных замесили да бульон поставили, а он приехал, и ну всех торопить. Айда, говорит! Собираемся вмиг и все ко мне! Даже меня с собой звал, да что мне там с ними, старой, делать-то?
— Кто? — спрашиваю я, крепче сжимая руку Ильи.
— Так Роман Сергеевич! Отец вот, женишка-то твоего! Хороший мужчина, я тебе скажу, представительный! Он мне еще в первый раз понравился, когда Валюшу привез. Вон, погляди в зале, внучка, какой букет красивый твоей матери подарил. Дорогу-ущий! Не то что этот ее милиционеришка… Тьху! Чтоб его! И вспоминать не хочу! Все покоя ей, проклятый, не дает!
Мы прощаемся с бабулей, так и не попив чаю. Выходим на улицу, садимся в машину…
— Илья, мы можем не ехать в Черехино, если ты не хочешь. Ну не съест же, в самом деле, твой отец моих родных. Да он о мальчишек зубы сломает, я уж не говорю о маме! — Я неуверенно жму плечом. — Ох, или нет.
Люков молчит, и я забираюсь ладонями под его куртку. Прижимаюсь щекой к твердой груди, чувствуя, как его руки тут же обнимают меня.
— Ну, скажи что-нибудь. Пошли его к черту, что ли…
— У него твои братья…
— Не маленькие уже…
— И твоя мать.
— И мама…
— Чертов манипулятор!
Я смеюсь и целую своего Люкова в шею. Он снова пахнет горьким апельсином и можжевельником, и я с удовольствием вдыхаю этот запах, потираясь носом о теплую кожу.
— Градов хитрый и расчетливый, верно, Илья, но он твой отец. Может, дадим ему сегодня возможность побыть им, а? Он хочет, ты же видишь.
— У него уже был шанс.
— Я знаю, он говорил мне. Говорил, что ошибся и что жалеет. Что был несправедлив к тебе.
— Ты смотри, какой разговорчивый тебе попался Босс, птичка… Даже завидно. Умеешь ты расположить к разговору людей. Больше ничего не говорил?
— Еще каялся в эгоизме.
— Говорю же, нимб и крылышки тебе к лицу.
