class="p1">— Это те на што ж? Младенца травить? Не, брат, трави сам, как знаешь, а от артели нет тебе на это соглашенья раньше месяца!..
— Эки черти, завидно вам, что ли, что младенцем раздобылся!.. Займите, милые, разлюбезные!.. Поспособствуйте!..
— От артели, сказано, нет тебе ничего!.. Твое добро; околеет — на нас пенять станешь; а ты сам как знаешь, так и орудуй!.. Вон — Дырин ногу себе травит: попроси у него, може и даст…
Один из нищих, менее прочих пьяный, сидел на печи и растравлял себе к завтрашнему дню руку и ногу. Налив из пузыречка в черепок острой водки, он опускал в нее медную гривну и потом, обернув свои пальцы в тряпицу, прикладывал эту гривну к голому телу. Минут через десять на этом самом месте образовывалась отвратительная, зияющая язва.
— Дырушка, батюшка, одолжи-ка на минутку гривенку свою, — заискливо обратился к нему Калина.
Дырин, вместо всякого ответа, молча, но выразительно показал ему шиш.
Калина плюнул к нему на печь и отошел с великой досадой.
— Ладно же, и без вас обойдемся!.. Маврушка! Наставь-ко самоварчик…
Пьяная орава меж тем стала песни играть и потому никто не обратил достодолжного внимания на дальнейшие намерения хмельного Калины; а он тем часом все похаживал, шатаясь из угла в угол, да поваркивал себе под нос: «Ладно, ужо увидим, черти!.. и без вас потравим».
Ах ты, теща моя,
Доморощенная!—
раздавалось в среде гульливой оравы, когда старуха Мавра пронесла кипящий самовар за Калинины ширмы, в его угол, который они вдвоем занимали в артели.
Вдруг, через несколько минут, оттуда послышался пронзительный, неестественный крик младенца и руготня Калины с Маврой:
— Перепустил, черт! говорю, перепустил!.. Будет…
— Молчи, ноздря!.. не твое дело!..
— Батюшки!.. отымите!.. — раздался ее крик, сопровождаемый вторичным воплем младенца.
Слюняй и несколько человек бросились за ширмы.
Калина, захватив под спину ребенка, держал его под открытым краном самовара и ошпаривал крутым кипятком щеки, шею и плечи. Мавра силилась отнять свою покупку; но Силантьич вцепился ей в ворот свободною рукою и не допускал до младенца. Хмель разобрал его уж окончательно — он сам почти не понимал, что делает.
Ребенка вырвали у него из рук. Калина вошел в амбицию, вздумал сопротивляться и полез было в драку. Его повалили — и на пьяного старичишку посыпался град пинков и ударов. Мавра выла, а Силантьич, валяясь по полу, сипел хриплым голосом:
— Бейте, ну, бейте меня! А все ж таки поязвил. А все ж таки поязвил!
И наконец завопил неистовейшим образом: «Караул! грабят!» После чего орава отступила, оставив на произвол судьбы избитого сочлена.
Мавра, не переставая выть и жаловаться на свое бездолье горемычное, подняла его с полу и уложила спать. Орава же, сознав свою победу над Калиной, казалось, еще с большим одушевлением продолжала пить и горланить «тещу доморощенную», со звуками которой мешались стоны и кашель старичишки, всхлипывания его подруги да надрывающий душу, непрестанный крик поязвленного младенца.
XXII
КОНЦЫ В ВОДУ
Была уже глухая ночь, когда Силантьич проснулся и, кряхтя да охая, попросил испить водицы. По всей комнате раздавался храп нищей братии. Лампадка перед темными образами, в переднем углу, слабо озаряла спящий вповалку народ. Все это, перепившись вконец, валялось как попало, на лавках и под лавками, без разбора пола и возраста. Не спала за ширмами одна только старуха Мавра. Сидя на табурете перед своим убогим столишкой, она бережно держала на руках младенца и все еще вздыхала да плакалась на то, что пропадом пропали теперь ее денежки кровные, христарадные, потому — младенец уж кончается.
Ребенок точно кончался. Он уже не кричал, а только хрипел да корчился в предсмертных конвульсиях.
Старик, напившись из кадки, вернулся за ширмы и выпучил глаза на младенца.
— Что с ним? — спросил он у Мавры.
— Отходит, — прошептала та с новыми слезами и ругательствами на своего возлюбленного.
Силантьич, проспавшись изрядное время и, стало быть, несколько протрезвясь, припомнил теперь, хотя и смутно, все, что натворил за несколько часов перед этим. Он с ярой досадой схватился за свои виски и начал дергать жидкие, седые волосенки, шепотом пеняя самому себе на давишнее безобразие.
— Прысни на него водою, пущай встрепохнётся, — с сердцем посоветовал он Мавре.
— Чего встрепохнётся!.. Он уже помер, гляди… не дышит, не шелохнется… двадцать пять рублев мои! — плакалась в ответ старуха.
Старик поднялся с кровати, положил руку на грудь младенца и чутко стал прислушиваться.
— Холодеет, — прошептал он несколько минут спустя, — пуще холодеет… помер…
— Что ж теперь делать нам?! — со страхом откликнулась Мавра.
Калина понуро молчал, свесив ноги с постели. Он, казалось, что-то соображал и раздумывал.
— Надоть бы старосту взбудить, — домекнулась старуха.
— Нишни!.. не теперь, поутру шепнем… А ты молчи, знай ни гугу!.. Слышь?.. Чтобы никто ись ни-ни!.. понимаешь?
Мавра утвердительно кивнула головой.
— То-то!.. подай-ка мне веревку, что ль, какую!.. Да вот что еще, — шепотом распоряжался старик, — выдь на двор, поищи там кирпичика аль булыжника, потяжельче который, да тащи сюда живее… где у нас кулек-то?
— Под кроватью, кажись…
— Ну, добро, отыщу уж!.. Ступай за камнем!..
Старуха осторожно вышла за дверь. Калина приготовил веревку да рогожный кулек и, в ожидании своей возлюбленной, прилег на кровать, обок с изуродованным, мертвым ребенком. Он все еще раздумывал, как бы половчее дело это обстроить.
«Слюняю беспременно надо будет всю правду сказать, — размышлял Калина. — Он, собака, хоша и слупит за молчок рублев пять-шесть, да нечего делать! Артели — для виду скажем, что ночью Мавруха назад отнесла его к жидам: раздумала, мол… догадаются, ироды!.. Ну да пущай догадаются! коли Слюняй накажет, чтобы ни гугу, значит, так и молчи! дело полюбовное… Водки за молчок ведь потребуют… нечего делать, и водки поставить придется!.. Разорение, да и только! Последние двадцать пять канули!.. Охо-хо!.. знать, за грехи наши тяжкие…»
Скрипнула дверь — Мавра принесла кирпич под полою.
— Страсти просто… боязно как-то… на чердак ведь за проклятым бегала, — сообщила она, еле переводя дух от волнения, — а на чердаке-то, гляжу — в углу зеленое что-то светится… я было назад, а он как порстнёт мимо меня — инда обмерла вся… думала — черт, а это, гляжу, — кошка… Перепужала до смерти, чтоб ей пусто было!
— Те… молчи, народ еще перебудишь! — унял ее Калина, погрозив рукою. — Привязывай, что ль, скорее кирпич-то к нему!.. я оденусь тем часом…
Он стал обуваться, натянул на себя кой-какую одежонку и, стащив с гвоздя чужую широкую
