Нет, недаром калужские крестьянки зовут малыша батюшкой. Его колоссальная умственная работа, о какой писал автор «От двух до пяти», требует великого уважения.
И другой пример. Тою же ранней зимой или поздней осенью в нашей «зоне отдыха» (ничего себе название!) наблюдал, как малыш пробовал влезть на обледенелую клумбу. Он был сразу Сизифом и Сизифовым камнем: почти наверху, но поскользнулся и — опять вниз. Проделав это много раз и, почти укрепившись на вершине, умоляющим взглядом посмотрел на маму: поддержи, мол. «Ты что? — наставительно сказала нарядная дама. — Забыл, что ты мужчина? Мужчины не просят о помощи!» И посмотрела на меня, вот как я его воспитываю! Малыш прекратил свои попытки, повернулся к матери и гневно произнес: «Ты — пиписка!» Дама подхватила его и поскорее скрылась с глаз долой.
Трехлетних «батюшек» надо уважать! И десятилетних тоже. Для меня было счастьем, когда один мой друг-школьник похвалил меня своей маме: «Взрослые почти не слышат, что им говорят дети. А этот дядя слушает».
Ночной побег
Ю. В. Кнорозов считает, что в мире господствует принцип единственного исключения. Тургеневский герой сказал: «У меня нет никаких убеждений!» «За единственным исключением! — возразил другой. — То, которое вы сейчас высказали».
«Как? — удивился я. — А вечный двигатель? Он же невозможен!» «За единственным исключением, — поправил Юрий Валентинович. — Вселенная как таковая. Она и есть вечный двигатель».
Об этом напишу подробнее, когда в мемуарах доберусь до Кнорозова и его теории коллектива. «Исключение лишь подтверждает правило», — это стало поговоркой. Более того. Если нет единственного исключения, то все ваши утверждения, теории, правила — неверны.
А тут единственное исключение сразу для двух утверждений автора этих записок. 1) Я был послушным мальчиком, старался не нарушать никаких запретов. 2) Папа своих сыновей уважал, понимал, был к нам добр и не только не поднимал руку ни на кого из нас, но и голоса не повышал. За единственным исключением…
Я знал, папа вечером уйдет в городской сад. Педтехникум в горсаду прощается с выпускниками. Как же без директора?
Ужинаем одни. Ловлю звуки оркестра из горсада. Хочу к отцу, к музыке, к студентам. Спрашиваться у мамы не стал. Сама не пошла и меня не пустит. Наказаний я не боялся. Папа, как сказано выше, даже голоса не повысит. Мамины шлепки и укоры (так и слышу «Поте-ря-я-ял!» или «Рохай!», то есть «рохля») как наказание не воспринимались. Мы просто боялись огорчать родителей. Больно было б увидеть их хоть на миг несчастными по твоей вине. Но мама ничего не заметит. Папа обрадуется и простит. Послушаем оркестр. И вместе вернемся. Мама, конечно, отшлепает, но тоже обрадуется.
Пью топленое молоко из молочника с носиком. Вижу, окно на веранде не закрыто, послушно иду спать. Мама целует Диму и меня, идет к себе. Крадусь на веранду — и в окно! Прыгаю на мокрую от свежей росы травку. Знал бы, сколько преступлений совершаю сразу. Мало того, что сбежал без спроса туда, куда меня не звали. Но явился на люди, на взрослый праздник, в трусах, в ночной рубашке, босиком! И это сын уважаемого человека, директора, мальчик из приличной семьи!
В городском саду ночь, освещенная китайскими фонариками. Оркестр гремел. Студенты танцевали со студентками. Или сидели рядом на скамьях. Студенты курили, студентки грызли конфеты. Ах, какие фантики можно набрать утром, пока сторож не вымел аллею! Папы нигде не было. Меня заметили, сказали, что папа ушел домой. Два студента взялись проводить. Фонарей на Октябрьской улице не было. Сквозь щели в ставнях просвечивали желтые лучи керосинок. Волки могут быть в канаве на той стороне. Сообщаю студентам, что не боюсь никаких волков, но для верности даю руки тому и другому.
Родители были не просто огорчены. Они были потрясены моим поступком. Ночь, а кроватка пуста, неизвестно, где я пропадаю. Но мама не стала меня шлепать. «Ты никогда его не наказывал, — сказала она папе. — Вот и результат!»
Папа молча снял ремень. Даже не знаю, ударил он меня тем ремнем или нет, так как потерял сознание. Дальше — утро, голоса в соседней комнате: «Это крапивница. Уж очень он впечатлительный». И вот ко мне идет папа, такой несчастный, такой старый. Сейчас же развеселить его! Смеясь от радости, тянусь к нему из кроватки. А за окном, как приклеенная, алеет сдвоенная ягодка поспевающей вишни.
После этого окно надолго завесили, я заболел корью. Видимо, мой побег объясняется и тем, что у меня еще вечером поднялась температура, вот и перевозбудился. Но теперь знаю: это принцип единственного исключения, подчеркнул, каким счастливым было детство и как мы любили друг друга.
После смерти прабабушки мы и баба Саша с тетей Машей переселились в белый невысокий домик на той же улице, в квартиру подешевле. Стою на его крыльце и вместе с другими мальчишками приказываю туче, что плывет по ясному небу, сея грибной дождь:
Дождик, дождик, перестань!Я поеду в АристаньБогу молиться,Христу поклониться!
Кричу и чувствую, что делаю нечто запретное, неподобающее. Бог, Христос — все как-то не по-советски. Но сила детства человечества, еще живущая во мне, включив некогда и самого Христа в колдовскую языческую формулу, заставляет и меня, безбожника в стране безбожников, выкрикивать это имя и давать свой детский обет Богу.
Мне шесть лет, и мое детство продолжится уже не в первобытном обществе, а в государстве, в обществе историческом и политическом.
«Дождик, дождик, перестань!» — вспомнилось мне, когда весной 1991 года я глядел с Масличной горы на Иерусалим. Дождик от нашего заклинания в тот далекий день сразу перестал. А я через много лет исполнил нечаянный детский обет Богу.
В храме Гроба Господня я думал о своих бабушках.
В таврическом и детском саду
Учусь читать
Читать научился в четыре года. Это было очень кстати. Ведь тогда создавалась наша детская литература. Но учился я не по детским книжкам, а по заголовкам серьезных политических изданий — центральной «Правды», смоленского «Рабочего пути» и газеты для учителей «За коммунистическое просвещение» (сокращенно — ЗКП). Заголовки «Известий» не в счет, так как подписчицей была слепая прабабушка. И все же она научила меня первым двум буквам. На иных карикатурах, какие я ей рассказывал, средь бурного моря высился гордый утес с четырьмя буквами по крутому обрыву. «Три одинаковых буквы рядом? — спросила прабабушка. — Не иначе СССР!» Первое прочитанное мною слово!
Газеты приближали ко мне прабабушку, но отделяли папу. Газетный лист заслоняет его добрые голубые глаза. Чувствую, что мешаю ему своими рассказами или расспросами. Но замечаю, что один вопрос ему нравится: «А какая это буква?» Папа охотно отрывается от чтения, отвечает, ищем вместе ту же букву в других заголовках. Заодно вспоминаем буквы, про какие я уже спрашивал, складываем из них слова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
