Нарцисс молча рассматривал картину пристальным взглядом знатока, который сразу определяет, подлинное ли это произведение и какова его цена. Томное, побледневшее от восторга лицо его осветилось необыкновенной радостью, руки задрожали.
— Это Боттичелли! Это Боттичелли! Не может быть никакого сомнения… Посмотрите на руки, на складки одежды. А оттенок волос, вся манера письма, необычайная легкость композиции… Это Боттичелли, боже мой, бесспорно, Боттичелли!
Нарцисс изнемогал от переполнявшего его восторга, который возрастал по мере того, как он вникал в простой и трогательный сюжет картины. Ведь это же вполне современное произведение! Художник предвосхитил весь наш век мучительных сомнений, наш страх перед неведомым, наше отчаяние перед невозможностью проникнуть в наглухо запертые двери тайны. Эта женщина, закрывшая лицо руками, льющая горькие, безутешные слезы, — какой вечный символ человеческой скорби! Да, неизвестная картина Боттичелли, написанная им в расцвете таланта, не указанная ни в одном каталоге! Боже, какая находка!
Прервав свои излияния, Абер спросил:
— Вы знали, что это Боттичелли?
— Право же, не знал! Я как-то спрашивал об этой картине дона Виджилио, но он не придал ей значения. А Викторина на мой вопрос ответила, что этот старый хлам только рассадник пыли.
Пораженный Нарцисс воскликнул:
— Как! У них в доме висит Боттичелли, а они о том и не подозревают? До чего это похоже на римских князей: большинство из них не способно разобраться в произведениях своих великих художников, если на них не наклеены ярлыки!.. Да, это Боттичелли, правда, картина несколько потускнела, но после небольшой реставрации станет настоящим чудом искусства, которое прославится в веках; я уверен, что любой музей даст за него самое меньшее…
Внезапно он замолчал и, не назвав цифры, неопределенно махнул рукой. Между тем уже стемнело, и вошла Викторина в сопровождении Джакомо, чтобы накрыть стол к ужину; Нарцисс повернулся спиной к картине и больше не вымолвил ни слова. Однако Пьер, внимательно наблюдавший за ним, догадался о происходившей в нем внутренней борьбе, заметил, каким холодным стало его лицо, каким стальным блеском засверкали блекло-голубые глаза. Аббат уже знал, что этот ангельски красивый юноша, причесанный под флорентинца, был на деле прожженным дельцом, прекрасно умевшим наживать деньги и даже, но слухам, довольно скупым. И Пьер усмехнулся, видя, что Нарцисс уставился на уродливое изображение мадонны, жалкую копию с картины восемнадцатого века, висевшую рядом с шедевром Боттичелли.
— Смотрите-ка, а ведь это очень недурно! — воскликнул молодой атташе. — А меня как раз один приятель просил купить ему несколько старых картин… Скажите, Викторина, теперь, когда донна Серафина и кардинал остались одни, не захотят ли они избавиться от некоторых не имеющих ценности полотен, как вы думаете?
Служанка воздела руки, как бы говоря, что, будь на то ее воля, она с радостью выбросила бы весь этот хлам.
— Видите ли, сударь, продать что-нибудь торговцу они не захотят: пойдут сплетни, пересуды; но другу, я уверена, они охотно окажут такую любезность. Поддерживать дом стало трудно, и деньги были бы очень кстати.
Пьер безуспешно пытался уговорить Нарцисса поужинать с ним. Молодой человек дал честное слово, что его ждут: он и так запаздывает. И он убежал, крепко пожав аббату обе руки и сердечно пожелав ему счастливого пути.
Пробило восемь часов. Оставшись один, Пьер тотчас сел к столу, а Викторина осталась ему прислуживать, отослав Джакомо, который принес в корзинке посуду и кушанья.
— Здешние слуги бесят меня, до того они нерасторопные, — сказала она. — К тому же, господин аббат, мне доставит большое удовольствие самой подать вам ужин в последний раз. Смотрите, я приготовила вам настоящие французские кушанья камбалу в сухарях и жареного цыпленка.
Пьер был тронут ее вниманием и рад, что землячка составит ему компанию в этом пустом, мрачном дворце, погруженном в глубокое безмолвие. На полном, круглом лице Викторины еще лежал отпечаток горя, глубокой печали о покойной контессине, которую она так любила. Но ее уже захватил круговорот повседневных дел, привычных забот, и она взяла себя в руки; живая, деятельная натура давала силы бедной служанке покорно сносить жесточайшие удары судьбы. И она оживленно болтала, прислуживая Пьеру.
— Подумать только, господин аббат, уже послезавтра утром вы будете в Париже! А знаете, мне кажется, будто я только вчера уехала из Оно. Как хороша там земля — жирная, желтая, точно золото! Да, уж она непохожа на здешнюю — тут земля сухая, тощая и пахнет серой. А какие у нас свежие, зеленые ивы над прозрачным ручьем! А рядом маленький лесок, весь заросший мхом! Здесь такого не сыщешь, у них и листья-то на деревьях словно из жести, их дурацкое солнце сжигает всю зелень. Господи боже! Первое время чего бы я ни дала за хороший дождь, который промочил бы меня насквозь, отмыл от здешней мерзкой пыли! У меня до сих пор сердце сжимается, как подумаю о ясных утрах в нашем краю, когда ночью прошел дождик и вся земля такая нежная, ласковая, будто улыбается после недавних слез… Нет, нет! Никогда я не приживусь в их чертовом Риме! Что за люди, что за страна!
Пьера забавляла ее упрямая верность своей родине, ее нежелание за четверть века свыкнуться с городом; она по-прежнему оставалась здесь чужестранкой, и этот край, освещенный ярким солнцем, с темной южной растительностью внушал ей ужас, ибо она родилась в ласковой стране с мягким климатом, стране, окутанной по утрам розовой дымкой тумана. Он и сам не мог без волнения думать о том, что скоро вновь увидит задумчивые, пленительные берега Сены.
— Но теперь, — спросил он, — когда ваша молодая хозяйка скончалась, что вас удерживает в Риме? Почему бы вам не уехать на родину вместе со мной?
Она взглянула на него с искренним удивлением:
— Как, уехать с вами, вернуться туда?.. Нет, господин аббат, это невозможно! Прежде всего это было бы черной неблагодарностью, ведь донна Серафина очень привыкла ко мне, а потом, разве не грешно покинуть ее и его высокопреосвященство, когда у них такое горе? Это было бы очень дурно! Да и что бы я стала делать там, на новом месте, сами посудите! Нет, видно, теперь уж моя нора здесь и больше нигде.
— Значит, вы никогда не увидите Оно?
— Уж, верно, никогда…
— И вас не огорчает, что вы будете лежать в этой земле, пахнущей серой?
Она рассмеялась от души:
— Ну, знаете, когда я помру, мне будет все равно, где ни лежать!.. Спать хорошо везде, право же, господин аббат! Чудно мне, почему вас так беспокоит, что с вами будет после смерти? Да ничего, черт возьми! Я только утешаюсь да радуюсь, когда говорю себе, что тогда со всем будет покончено и я смогу отдохнуть. Господь бог должен сделать это для нас, ведь мы так много трудились… Вы ведь знаете, я не больно-то набожна. Нет, нет! Но это не помешало мне вести себя честно и порядочно, и могу вам сказать, положа руку на сердце, что любовников у меня никогда не было. Когда говоришь об этом в моем возрасте, то кажешься дурой. А я все-таки говорю, потому, что это чистая правда.
Славная женщина заразительно смеялась; она не верила священникам и не знала за собой никаких грехов. И Пьера опять восхитил простой взгляд на жизнь, спокойный, здравый смысл Викторины, этой самоотверженной труженицы, олицетворявшей для него простой народ Франции, который перестал верить в бога и теперь уже никогда в него не поверит. Право, хорошо быть таким, как она, исполнить свой долг и заснуть вечным сном, без возмущения, без гордыни, радуясь тому, что ты завершил свое дело на земле!
— Скажите, Викторина, если мне доведется побывать в Оно, поклониться от вас лесочку, заросшему мхом?
— Пожалуйста, господин аббат, поклонитесь ему, ведь я всегда храню его в сердце и вижу, как он зеленеет.
Пьер кончил ужинать, и Викторина велела Джакомо убрать со стола. Было всего половина девятого, и она посоветовала аббату еще часок отдохнуть в спальне. К чему ехать так рано и мерзнуть на вокзале? В половине десятого она пошлет за извозчиком, и как только тот подъедет к крыльцу, поднимется сюда и велит вынести багаж. Значит, господин аббат может быть спокоен, ему не о чем тревожиться.
Когда Викторина ушла и священник остался один, его охватило гнетущее ощущение пустоты, непонятное безразличие. Его багаж был уложен, саквояж и сундучок стояли на полу, в углу комнаты. И эта комната, безмолвная, печальная, словно мертвая, казалась Пьеру совсем чужой. Ему оставалось только уехать и чудилось, будто он уже уехал, а Рим — это лишь мираж, призрак города, который он увозит в памяти. Надо было ждать еще целый час, и он казался аббату неизмеримо долгим. Темный пустынный дворец спал, погруженный в мрачное безмолвие. Пьер сел, решив набраться терпения, и глубоко задумался.
