связаны судьбы многих. Ты отправишься к ушам богов — кто тебя заменит? Как заживут люди этих земель? Со Сьёрлига к Раудуру будут плыть корабли с товарами, как и прежде, или с воинами?
— Но ваш наместник сражается! Разве его жизнь ничего не стоит?
Толкователь рассмеялся коротко и сухо.
— О! Наш наместник… Он пережил не одно сражение ещё в утробе матери. Я не знаю другого, равного ему, и удивлюсь, если хоть кто-то сумеет его задеть.
— Не говори так, — взволнованно сказал Радхи и потёр землю пяткой. — Не говори! Накличешь беду…
Он вытащил жердь из связки и теперь подошёл, неловко сжимая её в руках. Во взгляде его, брошенном на Фаруха, были надежда и ожидание, но тот в ответ посмотрел без улыбки, ничего не сказал и отвёл взгляд. Радхи, казалось, хотел встать ближе, но так и застыл на месте. Он ещё немного повертел жердь, будто пытаясь понять, что с ней делать теперь, упёр её концом в землю и опустил глаза. Потом отвернулся, чтобы смотреть на битву.
В это время Чёрный Коготок, наместник с других берегов, выдернул нож из горла кочевника и тут же отразил мечом удар чужого меча. Он почти не смотрел на противника. Он уже заметил того, в ком угадал предводителя, и пробирался к нему. Тот, кто стоял перед ним теперь, был лишь помехой.
Но этот кочевник умел сражаться. Их мечи столкнулись ещё дважды, затем Чёрный Коготок отступил на шаг, освобождая пространство для удара, и споткнулся о тело, лежащее на земле.
Нога заскользила. Кто-то налетел спиной, толкнул в плечо, и Чёрный Коготок, не удержавшись, упал на землю. Кочевник занёс меч — и тут деревянное копьё вошло ему в шею чуть ниже подбородка. Всего один миг, но за этот миг Чёрный Коготок уже был на ногах и пронзил сердце кочевника ножом. Потом посмотрел, кто вмешался.
Рядом стояла женщина со срезанными косами. Слабая — её удар не убил кочевника, — и оружие негодное. Теперь она подняла меч убитого. Она никогда прежде не держала меча.
Чёрный Коготок велел ей убраться и тут же забыл о ней. Он шёл к вождю кочевников, чтобы сразиться с ним, а потом найти Бахари и отправить его к ушам богов.
Бой толкал людей друг к другу и прочь. Порой из гущи схватки вылетали псы — пасти в крови, бока и спины изрезаны, и один уже хромал, — и, тяжело дыша, опять проскальзывали меж ног, молчаливые и тёмные, как тени.
— Йова! — летел над звуками битвы, над лязгом металла, над рычанием и стонами голос Марифы. — Йова, брат мой, хватит!.. Ещё не поздно!..
Теперь уже становилось ясно, что хоть кочевники и сильны, но им не хватает умения. Прежде они сражались всё больше с теми, кто не держал в руках оружия, и с городской стражей — но тех старались застать врасплох, продумывая нападение. Здесь, на этой вершине, им не помогла бы хитрость, а каждый из диких пятнистых людей Равдура стоил троих. Может, даже пятерых.
Уту следил за битвой с возвышения. Он стоял рядом с пересохшим источником, жадно вглядываясь, радуясь каждой смерти. Хасира стояла за ним на коленях, дрожа, и тут же тряслись работники. Кто-то лежал на земле, закрыв голову руками. Уту чувствовал страх, их сладкий, сладкий страх — и глубокий животный ужас Хасиры. Она боялась не этих людей с мечами, не исхода битвы, не того, что источник, с которым они связывали все свои мечты, иссяк, — нет, она боялась его, своего брата. Боялась с тех пор, как он вырезал ей язык, найдя её навсегда изменившейся тем утром. Нужно было сделать это раньше. Она ведь знала, всегда знала, что нельзя так вольно пить людскую кровь. Знала, что они прокляты, и знала всё о проклятии, которое сдерживал только сон. Ведь их мать так долго, долго рассказывала им о том, пока ещё оставалась с ними. Мать предостерегала.
Она была так красива, Хасира. Теперь он не хотел видеть её лицо. Он думал о том, не снять ли его с костей.
Уту с ненавистью поглядел на каменного человека. Когда он не смог его пробудить, эти жалкие люди, воины Бахари, засомневались. Теперь они не вступили в битву, а стояли в стороне. Всё-таки нужно было заставить их прыгнуть в пропасть, всех до одного.
— Уту! — раздался крик Йовы. — Уту, я хранил тебе верность всю жизнь, я делал всё… Помоги нам! Или ты и впрямь не бог?
Кочевники тоже оказались слабы. Даже их женщины не молили о помощи! Но Уту не мог допустить поражения.
Обернувшись к работникам, он взял одного за плечо. Тот поднял взгляд, недоумевающий, полный слёз — маленький старый человек с морщинистой шеей. Дряблая плоть под зубами — не такое уж удовольствие. Уту вырвал кусок, сплюнул, и, крепко сжимая плечи работника, припал к ране. Он насытился болью и страхом, прежде чем человек умер, и кровь опьянила его, ударила в голову. Теперь ему было всё равно, откуда пить. Кровь звала, и сила наполнила тело. Ещё одного он разодрал когтями и приник к его животу, пока человек бился на земле. Кровь звала. Он слышал только этот зов, а людских криков не слышал.
Последнего он просто убил. Рука вошла под рёбра, отыскала сердце, и всё это время Уту смотрел человеку в глаза. Он медлил, как только мог. Сердце так сладко билось в ладони.
Он сжал пальцы и оттолкнул человека. Дальше медлить было нельзя.
Уту развернулся к битве и скачками понёсся с холма — и псы, почуяв его, заскулили и бросились прочь.
На другой стороне ущелья Поно, раскрыв от волнения рот, следил за сражением. Сперва ему казалось, мореходам не на что надеяться. Должно быть, они не слышали, что кочевники непобедимы, что стрелы их отравлены и всегда разят точно в цель. Их застали врасплох, но они почти сразу и опомнились.
Люди смешались, и Поно видел почти одних только кочевников с их причёсками, похожими на мотки верёвок, с их рубахами, не закрывающими грудь — или вовсе без рубах, с чёрными рисунками у сердца и на спине. Кочевников с изогнутыми, точно перья, мечами, было много — больше, чем мореходов; и они обступили мореходов и поглотили их. И когда женщины бежали через ущелье, Поно почти уверился, что они спешат навстречу смерти. Хотя он никому бы в том не признался, ему захотелось повернуть и броситься прочь, но это длилось лишь миг. Он бы не унизил
