весьма значительная персона, собирался ехать в Лиепаю, где его ждал комфортабельный отдых, но перед отъездом выпил лишнего (грузинская страсть к задушевным тостам!) и был увезен Шалвой в Чиатуру. Герасиме — так его зовут, выслушивает, в конце концов, объяснение случившемуся: «Гриша, единоутробный брат мой, избрал путь улучшения отношений между людьми, а другой родной брат пошел путем любви к литературе… Я выбрал самый трудный, самый сложный путь — брожу по родной земле, от селения к селению.
— Да, но во имя чего?
— Во имя любви, которую надо таить.
— К чему любви? — допытывался я.
— После скажу… В другой раз».
Смешной это рассказ — даром писать смешное Г. Дочанашвили наделен безусловно, и кто не улыбнется, наблюдая, как неутомимый Шалва тащит своеобразного своего гостя куда-то в горы, заставляет полоскаться в ручье, искать пристанище на ночь, разделить скромное застолье со стариком крестьянином. И все — во имя такой пустяковины и глупости (по мнению Герасиме), как прикосновение к мало затронутому цивилизацией уголку Грузии. Ведь любовь, которую Шалве приходится таить, — это любовь к родной земле. Та самая любовь, что вызвала на свет божий столько слов, та самая любовь, о которой так уютно говорить за бокалом вина; даже проблеска ее не может вызвать в душе Герасиме Шалва Кежерадзе, хотя и произносит пылкий, прочувствованный и искренний монолог.
«Господи, благополучно води их всех троих по трудным, извилисто-путаным дорогам Грузии», — сказано в финале рассказа о братьях, чудаковатых проповедниках добра. Само их существование способно, конечно, внушать оптимизм и веру в духовные возможности человека. А вот как быть с тем, что их проповеди слышны так плохо, а их порыв к истине оценен в столь малой степени?
Читатель, знакомый с современной грузинской литературой, наверное, почувствовал, что ему уже известны слова Гриши Кежерадзе о проблеме проблем нашего бытия — как сделать человека лучше. Их произносил герой романа Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», страстный искатель смысла человеческой жизни, фигура трагически-монументальная. Романист убежденно числит себя «шестидесятником», хотя и вошел в литературу позже их, — общим оказался символ литературной веры.
Что же, рассказ Г. Дочанашвили — легкая пародия на известный роман? Никоим образом. Тогда, может, явленная в триаде рассказов трактовка святых для каждого человека понятий свидетельствовала о целенаправленной полемике автора с «шестидесятниками», с их верой в неизбежную победу добра над злом, в могущество произнесенного праведного слова? Тоже вряд ли. Просто, мне кажется, рассказы писались в то время, когда девальвация высоких слов и стоящих за ними понятий приобретала все большие размеры. Г. Дочанашвили не опровергал «шестидесятников», но уже не мог, как они, принять многие высокие истины с подкупающей доверчивостью неофита. Его ирония философична. «Шестидесятники» могли и впоследствии держаться на силе и направленности первоначальных этических установок, на внутренней принадлежности своему незабываемому времени — создатель рассказов о братьях Кежерадзе вряд ли мог ощущать такую опору.
Творчество Гурама Дочанашвили представляется мне явлением необходимым. Национальная литература взяла чрезвычайно высокий патетический тон в разговоре с читателем, теперь требовалась внутренняя корректировка, поправки на время, учет того, что аудитория изменилась вместе с ним. При всех благих намерениях литературе, запрограммированной на бесконечное учительство, неспособной посмотреть критически на себя саму и возможности своего реального воздействия на людей, грозит тяжелый кризис. Такие случаи, к сожалению, в истории были. Поэтому постараемся отнестись серьезно к прозе Г. Дочанашвили, сколь бы легкой ни казалась ее интонация.
Гуманизм писательского слова — понятие почти безразмерное, каждый пишущий вкладывает в него свой смысл. Для Гурама Дочанашвили важнее понять скрытую пружину человеческих поступков, чем торопливо объявить человека венцом природы. Убедительный пример — еще один известный его рассказ «Иоганн Себастьян Бах».
Вряд ли способен вызвать горячую симпатию подполковник-сапер Селиванидзе, без особых церемоний вошедший вслед за незнакомой девушкой в квартиру, где Эленэ (так зовут девушку) живет вместе со своей престарелой тетей Нуцей. От человека, для которого «чай, так называемый «эликсир жизни», был средством повышения тонуса, содержащим в умеренном количестве кофеин (2–4 процента), дубильные вещества, эфирные масла», — от такого человека трудно ждать тонких речей и мыслей. Герой рассказа во всем соответствует самому себе: и в том, как без затей делает Эленэ предложение, и в том, как рассуждает о музыке («Что может быть приятнее романса в прекрасном обществе, в теплой, уютной обстановке…»), и в том, как переживает свой конфуз — отказано ему по всем статьям («выпил газировки с сиропом»). А Эленэ — с ее высокомерием и пренебрежением к безобидному при ближайшем рассмотрении и незлому малому? А тетушка Нуца, почувствовавшая угрозу своему налаженному быту и обрушившаяся на несчастного сапера всей мощью своего цюрихского музыкального образования? Это ведь она донимает подполковника интеллигентными вопросами о музыкальной классике, обнажая для Эленэ его ограниченность, — зыбка атмосфера чаепития-разговора в доме, где властвует женское одиночество вдвоем, где для всего заранее приготовлена мерка… Вроде бы и жалеть здесь некого, но вдруг, прощаясь с подполковником, пьющим газировку, чувствуешь, как обжигает тебя вопрос: а велика ли цена образованности и душевному изяществу, если они — только пленка на эгоистическом Человеческом естестве? Прямолинейный сапер жаждет счастья, как он его понимает, — для себя и Эленэ, он мог стать для девушки избавлением от одиночества, он нес добро и столкнулся с откровенным злом, и драма несостоявшейся судьбы или несостоявшихся судеб не становится меньше оттого, что она растворена в спокойном, высвеченном иронией, словесном течении.
Так как же сделать человека лучше, а его жизнь — светлее и чище?
Еще до мини-трилогии о братьях Кежерадзе Дочанашвили написал рассказ «Аралетцы, аралетцы» — действие там происходит задолго до наших дней, в грузинской провинции, в захолустном имперском углу, живущем сонно, лениво и тупо. Ничто не может развеять этой сонной одури — ни представления театра, местной гордости, ни выступления знаменитого тамады, ни шумные застолья, возглавляемые гражданскими и полицейскими чинами. «…Именно в Аралети впервые в мире на одной знатной свадьбе жареному поросенку редиску в зубы воткнули и так преподнесли тамаде». Такая, значит, слава… Только приезжий таинственный человек по имени Бучута всколыхнул было жизнь в Аралети своим горячим словом, своим призывом жить в согласии с прекрасной и гармоничной природой. Прекрасен ночной поход аралетцев, возглавленных своим духовным наставником, — на простор, к деревьям, воде, смутно ощущаемой свободе. Увы, все кончается на рассвете, обывательский инстинкт самосохранения оказался в аралетцах сильнее всех и всяческих порывов. Рассказ, брызжущий юмором, мало похож на памфлет, направленный против обывательщины, но ее застойная сила не становится от этого менее ощутимой.
«А время, как вы знаете, шло», — звучит в рассказе издева-тельски-веселым рефреном
