— Хватит, Франс, — сказал старый Ходанский. — Ты можешь идти. За оскорбление отплатим мы.
— Как? — спросил Франс.
— Она станет вдовой Загорского, не успев стать его женой.
Алесь мрачно бросил:
— Я не хочу твоей крови, Франс. И ты запомни: что б ни случилось, я никогда не стану стрелять в тебя. Мне дорога моя жена.
— А если выстрелю я? — спросил Франс.
Алесь пожал плечами.
— Не унижайся! — рявкнул вдруг Мстислав.
— Я не унижаюсь, ты видишь.
— Мы ему не дадим расстреливать тебя, — побагровел Павлюк. — Я буду стрелять. Слышишь, я?!
— Слышишь, Франс? — спросил Алесь. — Возможно, они. Но не я.
— Открой, — сказал Раубич, — не позорь нас.
— Я не могу этого сделать, — спокойно сказал Алесь. — Я не верю вон тем. Я склонил на это дело друзей и отвечаю за их жизнь и безопасность.
Франс отошел от двери. Ему что-то горячо говорил Илья Ходанский. Раубич обхватил голову руками. Ходанский продолжал, Франс кивал головой. Потом глубоко вздохнул и окинул взглядом церковь.
— Франс, — снова сказал Алесь, — одумайся, пока не поздно.
Вместо ответа раздался выстрел. Стрелял кто-то из дворян, окружавших старого Ходанского. Осыпалась штукатурка над головой Алеся.
В ответ галерея залопотала негромкими выстрелами.
— Люди! Люди! Одумайтесь! — кричал Алесь. — Что вы делаете? Люди!
Замолотило свинцовыми бобами по свинцовой черепице над головой.
Мстислав сунул в руки Алеся ружье.
— Бей! Бей и не кричи! Они это не так поймут!
И тогда Загорский, захлебываясь гневом и отчаянием, припал к прикладу.
Ружье было новое, пистонное. Оно неожиданно удобно легло к плечу. Алесь увидел на конце ствола голову Ильи Ходанского и нажал на курок.
Илья схватился за голову и медленно завалился назад, на руки друзей.
— Неужели убил?
— Ну и черт с ним, если и убил, — прохрипел справа арап.
— Не убил! — вдруг почти радостно крикнул Андрей Когут. — Нет! Видишь, встает. Видать, только оглушил.
«Ра-та-та! — сыпануло по черепице — Ра-та-та!»
— Вишь ты, — сказал Кондрат — Этак запросто и убить могут.
Выстрелы с галереи постепенно словно опоясывали церковь.
Янка Клейна, первый из раненых, сидел на каменных плитах пола и, ругаясь, накладывал корпию на простреленный мускул предплечья.
Мстислав присматривался, что происходит внизу.
— Гляди, — сказал он. — Вот негодники.
Люди внизу устанавливали две пушки. Парадные. С Раубичева крыльца.
Алесь почувствовал холодок в позвоночнике. Холод прокатился куда-то вниз и исчез в ногах.
— Эта, если и не прицеливаясь, в голову поцелит, — сказал Кирдун, — то, наверно, дырка будет с дворец пана Вежи.
Воцарилось молчание. Старый Кондратий медленно перекрестился.
— Пушки, — сказал один из полесовщиков.
Кондрат Когут обвел всех глазами.
— Мы народ серьезный, — сказал он, — шутить не любим.
Со свистом хлестанула по балюстраде и крыше картечь.
— Хватит шутить, хлопцы, — сказа Мстислав. — Бейте по пушкам, иначе живыми не выйдем.
Алесь высунул голову. Илья Ходнский подносил пучок ярко горящей пакли к запальнику. На голове у Ильи белела повязка.
И вдруг что-то случилось. Чья-то рука выхватила фитиль из рук графа.
— Стойте, хлопцы, — недоумевая, сказал Мстислав. — Не стрелять. Баба.
Действительно, среди людей, что держали осаду, появились две женские фигуры.
— Иди домой, Франс, — сказала Клейна. — Там сейчас одна Ядвинька. Она боится. Даже лекаря еще нет. Послали в Вежу.
— Это зачем?
Клейна не ответила. Она взяла жену Раубича под руку и двинулась с нею к церкви.
— Эй, — сказала она, — бросай оружие! Янка, это ты там, паршивец? Бросай оружие, говорю.
Янка смущенно крякнул.
— Мужики-и! — сказала Клейна. — Войны им не хватало. Женам да матерям стоило б за вас взяться. Да чтоб каждая по голове так треснула, чтоб аж Москву увидел… А ну, бросай оружие! Кто там главный? Загорский молодой? А ну, поднимайся, они стрелять не будут. Да Михалину сюда, шкура б на ней горела!
Павлюк и Андрей побежали за Майкой, привели.
— Ты что же это наделала, а? — спросила грозно Клейна. — Видишь, мать едва на ногах держится. Кончай войну, Михалина!..
Майка молчала, сгорая от стыда.
— Плохие дела, доню. С твоим отцом удар.
Сложила руки.
— Михалина, сойди. Богом клянусь, никто не тронет. Иначе Франсу придется в мать стрелять, а другим в женщину. Сойди, дочка. Сделаем вид, что ложная тревога… Может, ему и жить недолго.
Майка смотрела на Алеся.
— Не знаю, Михалина.
— Алесь, — сказала Клейна, — не упрямься. Съедешь отсюда месяца на два подальше от властей, пока мы здесь будем круговую поруку держать. Вернешься, — может, пан Ярош к этому времени выздоровеет. А тогда — слово тебе даю — сама ее приведу.
Алесь смотрел в землю.
— Алесь, — прошептала Майка.
— Иди, — сказал он. — Я подожду. Я тебя всегда буду ждать.
— Я тоже буду ждать, Алесь.
Она двинулась по ступенькам вниз. Скрылись ноги, грудь, плечи. Голова, которая напоследок вскинула на него большие глаза и печально склонилась.
Лязгнули внизу запоры. Потом Майка появилась рядом с Клейной и та положила ей на плечо руку.
XII
Алесь шел улицами Москвы. Мартовский набухший снег мягко поддавался ногам. Сверкали неподалеку купола кремлевских соборов. Пролетали иногда из Замоскворечья на Манежную купеческие тройки — начиналась масленица.
Загорский снял шапку, проходя мимо Иверской, а потом остановился и начал смотреть на площадь. Второй месяц он жил в Москве, и каждый раз грозной и гордой красотой поражал его этот уголок земли.
Вернуться к берегам Днепра все не получалось. Правда, история с Майкой понемногу забывалась. Сразу после штурма церкви в Милом Клейна завезла Михалину в Раубичи, успокоила пана Яроша и решила уехать вместе с Михалиной и Ядвиней на пару месяцев из округи.
Сразу начала действовать круговая порука. Под давлением общества даже Ходанские, которые не хотели врать, вынуждены были сказать, что никакой осады не было.
Пан Ярош понемногу выздоравливал. Отпустило. Но про Алеся с ним боялись даже начинать разговор.
Однако это было не самое страшное. Значительно хуже было другое. Алесь не хотел ожидать, пока выйдет подготовительный манифест об отмене крепостного права. И Кастусь с этим соглашался: если они желали иметь поддержку среди окрестных крестьян, их надо было отпустить на волю как можно быстрее. Мужики сорока с лишним деревень должны были быть освобождены раньше других, чтоб они почувствовали, от кого получили волю, и в будущем верили б во всем этому человеку.
Загорский так и сделал. Шла переписка с Выбицким и Вежей. Еще осенью началось массовое засвидетельствование документов об освобождении.
Мужиков освобождали с самым минимальным выкупом (только чтоб не вопили соседи) и с передачей в полную их собственность той земли, которой они владели еще при крепостном праве. В отпускных было оговорено, что если дела бывшего пана с сахароварнями и другим пойдут хорошо, мужицкий надел может быть увеличен за счет панской земли.
И вот тут произошла странная вещь. Что шипела окрестная шляхта, это было понятно. Шипела, но боялась, прижатая старым Вежей, который, кстати, своих крестьян переводил только на легкий оброк, давая возможность Алесю хозяйничать в своих деревнях лишь после своей смерти.
Что начальство советовало отказаться от освобождения, тоже никого не удивляло. Побаивались бунта в окрестностях. И ничего, однако, не могли поделать. Пан был хозяином, и в его действиях не было безумия. Подожги он свой собственный дворец — дело иное, тогда и опеку можно было б ввести. А так они только советовали и уговаривали, нажимая на то, что освобождение все равно скоро придет и во время этого ожидания свободные деревни среди крепостных будут, как фитиль, забытый в бочке с порохом.
