несчастным. В этом не было бесчестия. Слава Эллады по-прежнему сияла. А сейчас? Сейчас эллины опозорены. И в их «защиту нельзя привести ни одного довода, как бы кто ни старался оправдать их ошибки» (
XXXVIII, 3, 5).
«Не надо удивляться, что я отступил здесь от обычного стиля исторического повествования и говорю как оратор и с большим чувством. Кто-нибудь может упрекнуть меня за то, что я пишу так резко, между тем моя главная обязанность прикрыть грехи эллинов». Но никто не назовет истинным другом того, кто лжет и льстит. Есть минуты, когда другу нужна правда, как она ни горька. А главное, он пишет историю. Историк же никогда не может отступить от истины. «В дни опасности эллин должен помогать эллинам всеми возможными способами, защищать их, прикрывать их промахи и смягчать гнев победителя». И все это я делал, продолжает Полибий. Но лгать в угоду им в истории, написанной для потомства, я не могу (XXXVIII, 6).
Такого взрыва отчаяния Полибий не испытывал ни разу. Даже когда его везли в Рим, и он был уверен, что жизнь его разбита. Он всегда считал, что мораль для отдельных людей и народов и государств одинакова. Как и отдельные люди, государства и народы должны держаться достойно, мужественно, быть верны и жертвовать собой ради друзей. Он в свое время с укоризной говорил о родосцах, которые приняли подарки от царя Евмена. Частный человек постыдился бы принять подобный подарок. «Если государство должно держать себя с большей гордостью, чем отдельный гражданин, в такой же мере обязательнее соблюдать достоинство в делах государственных, чем в частных» (XXXI, 25). А значит, у такого опозоренного, обесчещенного народа один выход. Тот, что предлагал он Полиарату и Дейнону. Смерть. Он с завистью говорит об участи карфагенян. Карфаген хоть сгинул совсем и не чувствует ни своего позора, ни несчастья. А эллины видят свой позор ежедневно, память о нем они передадут детям и внукам, она будет жить вечно. «Насколько более достойным жалости считаем мы того, кто влачит жизнь после наказания, чем того, кто ушел из жизни среди опасностей, настолько беды эллинов заслуживают большей жалости, чем судьба карфагенян… если только не оставлять без внимания требования долга и чести и в своих суждениях не сообразоваться единственно с выгодой» (XXXVIII, 3).
Мне кажется, что любой человек на месте нашего историка просто сошел бы с ума от таких мук. Но Полибия спасла его деятельная натура. Не в его характере было сидеть сложа руки, предаваясь сетованиям и слезным жалобам. Немедля ни минуты, он помчался спасать свою несчастную родину.
Он застал следующее положение. Судьбы Эллады вершили, как это принято было в Риме, 10 уполномоченных во главе с консулом Люцием Муммием. Заседали они при закрытых дверях. Но Полибий, разумеется, прорвался на их заседание. Он завоевал их доверие, он вмешивался во все, он просил, он доказывал, он разъяснял и вскоре стал как бы одиннадцатым уполномоченным. В перерыве между заседаниями он успел слетать в Рим и поставил на ноги всех тамошних друзей (XXXIX, 19). Приехал он из Африки в черном горе. Но как ни странно, в Элладе оно смягчилось. С радостным удивлением он обнаружил, что сам Муммий, хоть и недалекий человек, но добродушен, незлобив и совершенно равнодушен к золоту. «Уважение государств и отдельных граждан он заслужил вполне, ибо показал себя человеком воздержанным и бескорыстным; управление его отличалось мягкостью, хотя среди эллинов он имел огромную власть, и случаи соблазна представлялись ему часто» (XXXIX, 17, 2). Уполномоченные также не казались разгневанными и жаждущими мести. Как всегда, римляне выбрали козла отпущения, чтобы его наказанием дать пример суровости. Таким городом стал Коринф. Ко всем остальным была проявлена милость. Не было ни повальных казней, ни поборов, ни конфискаций. Говорили даже, что единственный казненный человек, это Пифей Беотийский{139}. Имущество врагов Рима, погибших на войне, не было конфисковано, а передавалось их семьям (XXXIX, 15). Некоторые государства обязаны были заплатить контрибуцию. Но не в пользу римлян, а пострадавшим по их вине греческим городам. Ахейцы должны были уплатить 200 талантов спартанцам, а фиванцы — сотню талантов жителям Гераклеи. Впрочем, и эта контрибуция была вскоре отменена, потому что «римляне почувствовали жалость к Элладе» (Paus. VII, 16, 10).
И это было его первым утешением.
Вторым утешением стало то, что слышал и видел он у самих эллинов. Они словно пробуждались от тяжелого сна. Они напоминали человека, страдавшего долгим мучительным недугом, который перенес короткую болезненную операцию, вернувшую ему здоровье. На вопросы и сетования Полибия, все говорили ему: «Мы не были бы спасены, если бы не были быстро сокрушены» (XXXIX, 11, 12). Теперь все происшедшее не казалось больше Полибию ужасным недоразумением, страшным сном. Напротив, можно было подумать, что сами боги хранили Элладу и очередной раз спасли ее против ее воли. «Когда тупость и бессмыслие овладели всеми эллинами до такой степени… напрашивается сам собой вопрос: как не погибли все эллины до единого? На мой взгляд, события имели такой вид, как будто изворотливая и ловкая судьба боролась против тупости и умоисступления вождей; всячески и отовсюду теснимая безумием правителей, она старалась во что бы то ни стало спасти ахейцев и ухватилась подобно искусному борцу за последнее оставшееся средство. Состояло оно в том, чтобы быстро сломить силы эллинов и дать неприятелю легкую победу над ними. Так судьба и сделала». В результате и римляне не успели по-настоящему разгневаться, а всем известно, как тяжек их гнев, и вожди демократии не успели по-настоящему воспользоваться властью. А как бы они ею воспользовались, довольно ясно (XXXIX, 6–11).
Полибий увидел затем, что эллины вовсе не стали рабами и положение их совсем не так ужасно. Все больше и больше то, что произошло, казалось Полибию приступом какого-то массового безумия, которое нашло на Элладу. Этой-то болезнью и воспользовались ловкие демократы. Он не мог более осуждать эллинов. Они невиновны, восклицает он, виновны вожаки, «от которых исходило столь тяжкое ослепление народа» (XXXVIII, 5, 13){140}. Может быть, именно тогда появились у него некоторые горькие мысли. Он ведь всегда утверждал, что стоит человеку разумным словом разъяснить его ошибки, и он вернется на путь истинный. И вдруг у него вырвалось: «Не знаю почему, люди, ясно сознавая свои ошибки, не только не могут излечиться от безрассудства, но не обнаруживают даже ни малейшего колебания, что бывает даже у неразумных животных». Животное дважды не поймаешь на одну приманку. Более того, увидав, что
