коммунистической власти в крестьянской стране. Трудно сказать, насколько большевики отдавали себе в этом отчёт, но в их действиях присутствовал долгосрочный, вековой императив, обусловленный логикой развития русской власти как особого субъекта в особой исторической системе.
После того, как в 1762 г. манифестом Петра III дворянство было превращено в привилегированное сословие, и особенно после пугачёвского восстания крестьянский вопрос стал главным социальным вопросом русской жизни. После 1861 г. он превратился в аграрно-крестьянский – к проблеме социального контроля над крестьянами, который реформа 1861 г. ослабила, не предложив ничего реального взамен, добавилась проблема земли. Возникла социально гремучая смесь. Ни одно дореволюционное правительство аграрно-крестьянский вопрос не решило. Для большевиков же он приобрёл дополнительную остроту: режиму, не являвшемуся режимом собственников, напротив, любую собственность, кроме «государственной», отрицавшему, противостоял класс собственников, средств социального контроля над которыми как над собственниками, разбросанными к тому же на огромном пространстве (это не Германия, которую можно проехать за восемь часов и которую, особенно с учётом «стука» населения властям как национальной традиции немцев, всю можно контролировать весьма небольшим по численности аппаратом гестапо), не было. В такой ситуации, усугублявшейся тем, что столыпинская попытка создать крупные индивидуальные хозяйства провалилась, решение вековой для русской власти и унаследованной большевиками из-за нерешённости её самодержавными предшественниками крестьянской проблемы оказалось возможным лишь одним способом – создать крупные коллективные хозяйства и уничтожить крестьянство как класс, т. е. лишить его собственности и, что часто упускают из виду, собственной социальной организации, дав ему взамен новую, осуществляющую такой контроль, который внедрялся внутрь деревенской жизни, взламывая административные и физические границы и распространялся уже не только на производство, но отчасти даже на сферу потребления – оплата по трудодням. Это – специфика всех стран с победившими под руководством коммунистов революциями. Нагляднее всего это проявилось в Китае, где до революции отношения деревни (крестьянства) и центральной власти определялись поговоркой и одновременно принципом «закон императора останавливается перед деревенской оградой». В коммунистическом Китае, а также в СССР, Вьетнаме, Корее, на Кубе и отчасти даже в некоторых восточноевропейских соцстранах деревенская ограда была не просто сломана, а сметена.
Необходимо также отметить, что процесс раскрестьянивания в XX в. так или иначе шёл не только в системно-антикапиталистической, социалистической части мира, но и в мире в целом, включая и ту его капиталистическую часть, где этот процесс запоздал. Главным образом это происходило на периферии и полупериферии капсистемы, хотя не только. Так, раскрестьянивание во Франции реально произошло в 1945–1985 гг.; социологи даже назвали это «второй французской революцией»; в первой крестьяне были среди победителей и полтора века пожинали эти плоды, особенно при Наполеоне III. В тех странах, где правящие партии (ХДП в Италии, ЛДП в Японии) нуждались в консервативном крестьянстве как социально-электоральной опоре в противовес левому/леволиберальному городу, процесс раскрестьянивания тормозился искусственно, по политическим соображениям. Парадокс: в странах, где победили крестьянские войнореволюции во главе или в союзе с коммунистами, раскрестьянивание было доведено практически до логического конца. На капиталистической же полупериферии, которая в послевоенный период вошла в ядро капсистемы, этот процесс был заморожен/заторможен, хотя и не в интересах крестьян, но явно им на пользу.
Можно сказать, что «коммунистическое раскрестьянивание» стало последней из попыток власти в России решить крестьянский вопрос, его «окончательным решением», и огромную роль в этом сыграли несобственническая (на вещественные факторы производства) природа номенклатуры и антисобственническая идеология большевиков. Напомню: марксизм, особенно русский марксизм, мужавший в борьбе с народниками, был идеологией городских революционеров, в «светлом будущем» которых не было места массе «мелких хозяйчиков» (читай Ленина, Троцкого, Горького и др.). Неудивительно, что патриархальное крестьянство – это одна из историко-генетических фобий советской номенклатуры, поднявшейся в том числе и на подавлении этого слоя, можно сказать, на его костях.
17
Ещё один идеологический аспект рассматриваемой проблемы связан не столько с крестьянством, сколько с Россией, пусть и анализируемой сквозь призму крестьянской специфики. Коммунизм – универсалистская идейная система, т. е. такая, которая исходит из примата универсальных, всемирных (т. е. всеобязательных) законов и стадий развития по отношению к любой цивилизационной, религиозной и национально-страновой специфике. В этом смысле коммунизм, как и либерализм – прямой наследник Просвещения, его геокультуры. В России большевики пришли к власти, упирая на то, что они, как марксисты, знают универсальные законы истории, оседлали их и именно на этой основе ведут людей к победе коммунизма. 1926/27, 1941 и 1956 гг. внесли свои практические коррективы в курс партии, однако идейные («идеологические») установки остались прежними, плохо стыкующимися с любой национальной спецификой, насильно впихивающими её в прокрустово ложе «пятичленки». Более того, как это ни парадоксально, данные установки облегчили советской верхушке либеральный поворот конца 1980-х, когда универсальные законы и ценности антикапитализма сменили на таковые капитализма, а вот Россия с её «национальной» спецификой, её историей и культурой оказалась, как и прежде, досадной помехой. И если у большевиков в 1930-е годы стояла задача «нулификации», изъятия из социобиологического кругооборота «избыточного» крестьянского населения, то перед «необольшевиками», а точнее – неотроцкистами 1990-х годов встала более масштабная задача – изъятия избыточного вообщероссийского населения, но это отдельная тема.
Прокрустово ложе либеральных схем уже, чем у марксистов: вместо «пятичленки» (первобытность, рабовладение, феодализм, капитализм, коммунизм, первая стадия которого социализм) у них совсем уж тупая и примитивная «двухчленка»: «традиционное общество – современное (modern) общество» с обязательной модернизацией всех и вся (а то плохо будет). Тем не менее, либерализм использует универсалистский лексикон, чужд национальной специфике, а потому в позднем СССР оказался предпочтительнее «неопочвенничества» не только в идейном, но и в практически-властном плане. Здесь мы подходим, пожалуй, к самому глубинному фактору, определившему настороженно-негативное, мягко говоря, отношение советской номенклатуры к акцентированию патриархальности русской исторической специфики, причём настолько сильную, что аж в 1972 г. родившийся в самом начале НЭПа выходец из крестьян, номенклатурный работник Яковлев в статье вопиёт: идейная позиция неопочвенников опасна тем, что это попытка «возвернуть прошлое»! И это говорится через сорок лет после коллективизации! Ну что же, как говорил герой романа Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать» губернатор Вилли Старк, напугать, так уж так, чтобы внуки писались в этот день, сами не зная почему.
На первый взгляд номенклатурный страх перед патриархальным крестьянством и его «идейными ревнителями» иррационален – патриархальное крестьянство уничтожено под знамёнами ниспровержения мира частной собственности и строительства коммунизма. И, действительно, если бы дело было только в крестьянстве, думаю, в статье Яковлева ему было бы уделено столько же места, сколько и интеллигенции. Но дело не только и даже не столько в крестьянстве. По логике вещей тема патриархального крестьянства его «ревнителями» тесно увязывалась с темой России, специфики (или
