А Пётр желал пользы общей.
Говаривал, что свобода достанется через несвободу – горожан поощрять, покуда не утвердятся на собственных ногах, заводы казённые, окрепшие передавать в частное владение. Учреждать начал, по образцу европейскому, цехи ремесленников и для попечения об оных – магистраты. Авантаж свободного труда разумел, чего не скажешь про вотчинников. Сетует Данилыч – к городу задом повёрнуты. Был прожект Фика, поддержанный Голицыным, фавор оказать промышленникам, не жалеть государственной ссуды, – в конечном счёте окупится. Совет воспротивился.
Переломить светлейший не в силах. Приказал бы именем императрицы, кабы власти имел побольше. Мала покамест… Интерес кровный, поместный затронут. Дальше амбаров своих видят немногие.
В городах же вольных умельцев недостача, цехи редко где вошли в силу – и в Питере-то их раз-два, и обчёлся. В западных странах экономию оживляют банки, биржа – русским сии учреждения неведомы, чужды.
– Скованы мы, Александр Данилыч, – печалится Голицын, снова в Ореховой. – Ты не отпустишь крестьян, побоишься, и я не отпущу. Клянём скудость нашу, клянём…
Скудость и богатство… Посошков… Кровавые рубцы на спине… Книга, похороненная в недрах Тайной канцелярии. Царя вздумал учить… Хлипок был, убивать не хотели… Видения неприятны князю, злость поднимается. Подвернулся писатель, ввёл во грех…
Царя нечего было учить. Вот если мальчишка на трон сядет… Дай Бог власти!
Покои Голицына натоплены жарко, пол исхлёстан можжевёловым веником, ковры на стенах, гравюры, коих хозяин большой ценитель, – города, парсуны, баталии. В кабинете висят планы Питера, Москвы, голицынских вотчин, глобус, иконы в красном углу – тёмные древние лики, полыханье риз, венцы из крупных жемчужин, мерцающих морозно. Печь, одетая русскими изразцами, напротив исполинский шкаф, толстые тома за стеклом иноземной печати.
Запад и Русь, лицом к лицу…
На изразцах маковки церквей, зубчатые кремлёвские стены, молодки в сарафанах, стрельцы с алебардами, некий лохматый зверь с кошачьей мордой – всё памятно Данилычу с детства. Корявые подписи под картинками пытался сам разбирать, учиться не довелось. Этажами, высокомерно громоздятся трактаты об экономии, об управлении, убеждают Голицына, сколь благодетелен парламент. Поди, и сейчас начнёт проповедовать.
Приветлив, потчует польской кунтушовкой – для аппетита, перед обедом. Забористо зелье.
– Государыне вчерась худо было. Слыхал? Страшно, батюшка, на вулкане живём. Если, не дай Господи… Если покинет нас…
Скрипнуло резное кресло, выложенное подушками, боярин подался вперёд, упёрся долгим, испытующим взглядом.
– Гвардия-то, батюшка… Слушает тебя?
– Покамест я командую. Ты о чём? Анну гвардия не допустит.
– А Елизавету?
– Трон мужскому полу приличествует. Великий государь назначил место дочерям. Гвардия со мной, Димитрий Михайлыч.
– Добро, добро.
Наконец-то разговор откровенный, о главном. К тому и толкал светлейший, устал толкать. Первый ход сделал боярин к альянсу полному. Домашние стены надёжны, решился.
– За солдат я ручаюсь, – продолжал князь. – Офицеры всякие есть. Чужих-то мало теперь, однако и свой хуже чужого бывает.
– Бутурлину не верь.
– Русский же человек, – протянул Данилыч недоумённо. – Под голштинцем согласен быть. Ох, кому верить нынче? Брату родному ты веришь?
Пальнул вопросом, вскинул глаза к портрету. Двое Голицыных, рядом, словно в шеренге, Михайло, фельдмаршал, нынешний глава украинской армии, пошире в плечах, скулы костистее. Бравые молодцы.
– Помилуй! – отозвался боярин с некоторой обидой. – Что он, то и я, одна кровь.
– Царице я внушаю, – сказал князь твёрдо. – Но ведь и другие тоже… Вьются около.
– Ты углядишь, чай.
Похвалы удостоил. Зорок-де Меншиков, вовремя заметит опасность. Для этого имеет силы и средства, которых нет у Голицына и друзей его. Польщённый внутренне, Данилыч принял как должное.
– Стоглазым Аргусом надо быть. Сговор есть против нас, Димитрий Михайлыч.
Против нас… Фраза взвешена. Альянс заключён, враги отныне общие. Надо ли называть их? Вряд ли, ведь гораздо сильнее впечатляет недосказанное.
– Ты, прости меня, за книгами-то чуешь ли, что творится? Комплот зреет.
Покрепче словцо, кажись, чем сговор. Французское… Комплот, сообщество тайное. Голицын поднял обе руки, ладонями к гостю, защищаясь.
– Царевичу угрожают, – добавил князь внятно, тихо. – Кто – пока не скажу, извини! Может, кого и зря подозреваю. Клепать напрасно – Боже избави!
– Зачем же, батюшка!
Голова в бархатной шапочке опустилась низко. Как знать, принял к сердцу или скрывает усмешку?
– Люди, люди! – близорукие глаза жаловались. – Почитаешь в курантах, кругом коварство. И в просвещённых странах.
Вошёл комнатный слуга, седой, согбенный – должно, в бабки играл с господином, вместе росли. Кушать подано. Голицын, видно огорчённый комплотом, потрошил пирог с грибами рассеянно. Данилыч отведал всего понемножку, из вежливости – не до еды, мол.
Смеркалось, в кабинете зажгли паникадило на двадцать свечей, медное, в виде солнца с лучами, работы вотчинных мастеров. Пора бы откланяться – хозяин не отпускает.
– Сохрани Бог нам царевича! Каков царь из него? Второй Пётр, да не тот. Второго Петра Великого не будет.
– Не будет, – кивнул Данилыч. – Через тыщу лет разве… И то нет, немыслимо.
– Так вот я и думаю… Если случай горестный… Царь в незрелых летах, дитя по сути. Оказия нам, Александр Данилыч. До шведов нам далеко, конечно, Верховный совет имеем твоими трудами, батюшка. И то благо… Шведы, англичане – те вырастили. Там, как бы сказать, смоковница плодоносная.
– Райское дерево, – молвил Данилыч и причмокнул. С детства привычка. Пономарь, читая Писание, слюни пускал, когда доходило до смоковницы, хотя вот ведь забавно – никто не едал плодов-то.
– Своё растить надо. В риксдаге мужик сидит, да не нашему же чета. Где уж нам… Сто годов пройдёт, покуда сподобимся, и то едва ли… Имеем, говорю, Верховный совет. Это наше, русское… Заметь, Александр Данилыч, – боярин прищурился, – старые-то фамилии пригодились. Которые издревле оберегали отечество… Да и взять ту же Швецию…
Мужики посадские шумят в риксдаге, а политикой внешней ведают бароны, графы – в тайном комитете. Данилыч затосковал – старик на своём коньке, уже на шкаф оглянулся, обрушит гору познаний. Нет, вернулся в Россию. Прибавить Верховному совету власти – вот о чём надлежит стараться.
– Война и мир, батюшка… Жизнь или смерть для множества подданных, судьба государства. Можно ли положить на волю одного человека?
Данилыч внутренне усмехается. Тот единственный, достойный править самодержавно, стоящий рядом с камратом своим, невидим Голицыну.
– Потребен будет устав Совету, законный устав, с высочайшей конфирмацией, то есть с гарантией наших прав от монарха. В Англии рыцари ещё когда добились, прижали короля… Хартия вольностей священна. Ну, об этом речь впереди, батюшка мой, есть нужда безотлагательная… Тестамент.
Сиречь завещание. Внятно, почтительно произнёс боярин, будто бумага – вот она, получил из рук в руки, бережно, трепетно поднёс к глазам.
– Тестамент, – отозвался Данилыч. – Ох, выпал мне крест! Уламываю царицу. Упрямится подписать. Суеверие… И ты намекни ей, Голицыну можно. Альянс с боярством упрочен.
Антон Дивьер – бонвиван, любезник – угощает фрейлин апельсинами. Гишпанские, с красной мякотью, редкого вкуса. Привёз в заснеженный Петербург из Курляндии, гавани там ото льда свободны, заморские товары в изобилии.
– А герцогине подай клюкву. Горстями берёт из кадки, набивает рот. Не поморщится.
– Где Мориц?
Тесно окружили придворные.
– Опять в Митаве. Анна дуется на него. Простит, сердце не камень. Ну, побаловался с камер-фрау, мелочь ведь, согласитесь! Красива? М-мм… По тамошним меркам. Анна прогнала её. Бирон? Постоянно в замке.
У царицыной спальни Дивьера остановили, топтался с полчаса, ввёл светлейший. Докладывал генерал-полицеймейстер, не глядя на шурина, в сердцах спихнул с коленей собачку её величества. Обидно, миссию в Курляндии, весьма важную, выполнил.
Польский сейм постановил присоединить герцогство к Речи Посполитой, мнением соседних держав пренебрёг. Дивьер снёсся с Августом, с Пруссией и, заручившись поддержкой, пригрозил своевольникам-панам. Осадил крикунов. Бароны же никого не хотят, кроме Морица. Саксонец говорит, что весной призовёт войско – друзья-де вербуют солдат в Брабанте, в германских землях.
Подробности политические скоро утомили царицу. Данилыч, подмигнув, спросил:
– Поминают меня?
Дивьер не обернулся.
– Стесняюсь сказать, как поминают в герцогстве его светлость.
Князь засмеялся.
– Догадываюсь, милый зять. Матушка, похвали его! Курляндия хоть не наша, так ничья – и то изрядный профит. Морица мы выкурим.
