Не отпускала мысль: зачем приходила Валерия?..
Сколько дней уже прошло, ни разу с тех пор не перезвонились; будь на ее месте другая – давно забыл бы, из головы выкинул. Так и бывало – всегда. А на сей раз – осечка? Да нет, вроде все решено правильно, никаких сожалений… Ну, пусть не из арифметики задачка – из алгебры, но ведь решена, так?
А почему с ответом не сходится?..
Думал: «Полюбить меня неземной любовью она не могла – это исключено, тут я не обольщаюсь… Задела история с „портсигаром“? Нет, ясно: „портсигар“ только повод для прихода… Может, в Валерии чувство собственника заговорило: как так, мое – и уплывает? Может, конечно. Хотя вряд ли. Она была абсолютно искренна, голову прозакладываю… Тогда что? Как и я, боится дисбаланса? Но, судя по всему, она всегда легче легкого шла на дисбалансировку а-атлично сбалансированных отношений с моими предшественниками… Сказала: Наташа в меня влюбилась. Да, Наташу жалко… А если и впрямь Валерия „все осознала“? Если она поняла, что я для всех – золото: и для нее и для Наташи?.. Ох, любишь ты себя, аж позолотил!.. Впрочем, не исключено, что поняла. Потому и пришла. Но ведь и я прав: насколько ее хватит? Где гарантия, что надолго? То-то и оно…»
В это время Грант в манеже раскатисто объявил:
– Антр-ракт!..
В динамике это получилось менее эффектно: динамик хрипел, как простуженный.
Александр Павлович, внутренне уже готовый к выходу, надел отлично отутюженный фрак – знал, что сидит он на нем как родной, как на каком-нибудь графе, явившемся пленять дам на первый бал Наташи Ростовой, – спустился вниз. Занавес был полураскрыт, и Александр Павлович с удовольствием увидел, как униформисты и ассистенты быстро и слаженно стелют на манеж расписной пластиковый пол. Ближе к форгангу подкатывали на низких тележках аппаратуру – для начала аттракциона. Девочки-ассистентки в блестящих «бикини», со страусовыми цветными перьями на одинаковых «блондинистых» париках, споро ходили взад-вперед: грелись. В отличие от Александра Павловича грима на лице каждой хватило бы на пятерых.
Подошел Грант.
– Волнуешься?
– Ты что, не знаешь меня, Грантик? Когда это я волновался?
– Прости, я запамятовал: ты же у нас железный. Стена – не человек…
Банально народ мыслит: что Валерия, что Грант… А может, Александр Павлович и вправду производит такое впечатление?..
– При чем здесь стена? Все отлажено…
– А коли так, у меня для тебя сюрприз.
Опять сюрприз! Что они все, сговорились?
– Накануне работы? Окстись, Грант…
– Приятный, Саша, приятный. Вон, смотри… – он указал куда-то за спину Александру Павловичу.
Тот обернулся: позади стояла Наташа.
В том же школьном платьице, в переднике, с галстуком, с тем же портфелем – она виновато смотрела на Александра Павловича, а он неожиданно для себя шагнул к девочке, взял ее за плечи:
– Ты пришла… Молодчина…
– Я вам принесла, вот… – сказала она и протянула руку. На ее раскрытой ладошке лежала маленькая – десять миллиметров на двадцать – металлическая пластинка с напаянной на нее схемой. – Я ее нашла. На полу. Возьмите…
Александр Павлович посмотрел на Наташу и вдруг увидел – как и тогда, в Загорске, у Валерии! – что глаза у девочки тоже черные, непрозрачные, глубокие, и два крохотных солнца качались в них. Только, конечно, это были никакие не солнца, а обыкновенные тысячесвечовые голые лампы, вкрученные в патроны на стене у форганга.
И в это время в зале погас свет и заиграла музыка.
Грант тронул Александра Павловича за плечо:
– Я тебя объявляю, Саша.
– Иду!
Александр Павлович взял Наташину руку, сжал ее в кулак – вместе с пластинкой. Сказал:
– Дождись меня. Только непременно. Я скоро. Отбросил в стороны тяжелые бархатные половинки занавеса и ушел делать чудеса.
Время его учеников
Глава 1
Почему Старков так любил осень? Этот промокший насквозь лес, растерявший за лето все привычные свои звуки, кроме сонного шуршания дождя? Эту хлюпающую под ногами кашу, холодную кашицу из мокрой земли и желтых осенних листьев? Это низкое тяжелое небо, нависшее над деревней, как набухший от воды полог походной палатки?
Пушкинская осень — желтое, багряное, синее, буйное и радостное, спелое, налитое… А Старков почему-то любил серый цвет, карандашную штриховку предпочитал акварели и маслу.
Раф спросил его как-то:
– Почему все-таки октябрь?
А тогда еще было самое начало сентября, начало занятий в институте, начало преддипломной практики, которая все откладывалась из-за непонятных капризов Старкова.
– Легче спрятать следы, — ответил Старков, походя отшутился, перевел разговор на какие-то институтские темы, а обычно дотошный Раф не стал допытываться.
В конце концов, каждый имеет право на прихоть. Тем более, что она — эта непонятная старковская прихоть — никак не мешала делу. На эксперимент Старков положил ровно месяц, а срок практики у них — до конца декабря.
– Все успеете, — говорил Старков, — и отчет об эксперименте оформить, и даже диплом написать. Да и чего его писать? Поделим отчет на четыре части — вот вам по дипломной работе каждому. Да еще какой работе, — комиссия рыдать станет…
Он всегда был оптимистом, их Старков, ненавидел нытиков и перестраховщиков, истово верил в успех дела, за которое брался. А разве можно иначе? Тогда и браться не стоит. Так он считал, и так же, в общем, считали его студенты — Олег, Раф и Димка, которые год назад безоговорочно поверили в идею учителя, проверили ее в лесу на Брянщине, снова вернулись сюда, чтобы установить генератор обратного времени в той же лесничьей заброшенной избушке, смонтировать экраны-отражатели временного поля.
Прошлогодний эксперимент считали неудачным. Поле нащупали, стабилизировали его в километровой зоне экранов, и давно ушедшее время сорок второго военного года возникло в реальном и прочном времени нынешнего дня, их дня — дня веселых и беззаботных студентов семидесятых годов, дня ученого Старкова, лишь твердой памятью своей возвращавшегося в тяжкие дни партизанского комиссара Старкова. Именно здесь, на Брянщине, в партизанском отряде, начинал он свой долгий путь в науку, еще не зная, не ведая, что замкнется этот путь кольцом, вернется к началу — в тот самый сорок второй год, когда постигал он азы великой науки — суворовской «науки побеждать», науки не сдаваться, не отступать перед трудностями.
Стабилизированное поле казалось неуправляемым, и взвод фашистских карателей прожил два с лишним часа в чужом для них времени, до которого на самом деле многие из них не дожили, не дошли, сраженные пулями партизан, быть может, пулями, выпущенными из автомата самим же комиссаром Старковым. Он твердо усвоил свою науку: не отступил, не сдался. Да и ребята его не подвели тогда. Каратели так и не вышли из леса, вернулись в свое время, а Старков со студентами вновь взялся За расчеты, перестроил генератор, провел серию опытов в институтской лаборатории, дождался любимого своего октября, чтобы повторить эксперимент «в лесу прифронтовом», но повторить его на совсем новой основе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
