внимательно всмотрелся в меня и спросил на вполне приличном русском языке:
— Вы меня расстреляете?
Я удивился:
— Мы пленных не расстреливаем. Ты что — разведчик? Откуда русский знаешь?
— Нет, я не разведчик. Я — артиллерист. А русский знаю от матери…
Мы спустились вниз и вышли на улицу.
Тут я внимательно разглядел обера. Светлые, как и полагается арийцу, волосы. Круглое, почти мальчишеское лицо. Пожалуй, он немного моложе меня.
Пока мы шли к толпе пленных, немец спросил:
— А как вас зовут?
«Нет, он явно пришел в себя, — подумал я. — А там в доме ведь совсем был чокнутый».
— Зачем тебе это знать?
— Хочу знать, кому обязан жизнью.
Я назвал свою фамилию.
Немец вроде бы удивился. Даже шаг замедлил.
— А имя?
Я сказал.
— Не может быть! — воскликнул он. — Вот странно!
— Чего же странного? Ну, а тебя как зовут?
— Хотите знать имя своего последнего пленного? — усмехнулся он. — Экк, Бруно.
Мимо проходил Витя Ковалев.
Бросил:
— О чем это вы так мило с фрицем беседуете? Родственника что ли встретил?
Комбата Усова похоронили в центре Шарнсдорфа. В городе это была единственная могила русского.
Через две недели под Дрезденом меня демобилизовали. Семь бесконечных ночей и дней добирался я до Москвы.
Под вечер я был в своей коммунальной квартире. Мама словно ждала меня — встретила у подъезда, растерянная, счастливая.
Я высыпал на стол остатки сухого пайка, которые, по московским меркам, оказались неслыханным богатством.
Потом мама ушла на кухню, а я сидел за столом и единственно о чем мечтал, быстрее заснуть.
Мама, вернувшись с кухни, угадала мое желание:
— Ты совсем клюешь носом. Ложись-ка на боковую.
«На боковую» было ее любимое выражение, которое я помнил с детства.
Спал я долго и, когда утром проснулся, ничего не понял.
Мама сидела в ночной рубашке на своей постели, спустив ноги, и как-то неестественно смотрела на меня воспаленными глазами.
— Ты что, не спала? — удивился я.
— Ни минуты, — она горестно покачала головой.
— А что случилось?
— Ты всю ночь так ругался… Я никогда в жизни не слышала подобного.
Я покраснел и подошел к ней, обнял:
— Не сердись, пожалуйста, это пройдет. Что поделаешь, издержки войны…
Мы говорили, кажется, весь день обо всем и в общем-то ни о чем.
— Ты хоть немецкий-то в Германии подучил?
— Что ты, мама! Только хенде хох…
Она засмеялась.
Тут я вспомнил своего последнего немецкого пленного и рассказал о нем:
— …Вот кто хорошо знал русский… Правда, сначала он показался мне чокнутым, но потом вроде ничего…
— Как? Как, ты говоришь, его звали?
— Экк, Бруно.
Мама явно растерялась:
— Так это ж Верин сын!
Я знал, что у мамы есть старшая сестра Вера, но где она, что делает, с кем живет — кажется, не знал ничего.
— А почему ты никогда мне ничего о ней не рассказывала?
— Не хотела биографию тебе портить. Все-таки родственница за границей. Ведь Вера жила в Латвии до сорокового года. Замужем была за немцем. А сын ее Бруно учился в Берлинском университете…
Выходит, что двоюродный брат…
— А совсем недавно, в феврале, я получила письмо от Веры из Ковеля, где она работала переводчицей в штабе Красной Армии.
Следующую ночь уже я не спал. Вернее, старался не уснуть, боясь, что повторится вчерашнее.
Зато мама спала хорошо и, как мне казалось, всю ночь чему-то улыбалась.
…Вскоре я уехал на строительство Волго-Донского канала. А в пятьдесят втором получил печальную телеграмму из Москвы.
После похорон мамы я пересматривал ее бумаги.
И среди них нашел письмо из Лейпцига, совсем недавнее:
«Дорогая тетя Лена! Сообщаю вам горькую весть. Умерла мама, ваша сестра — Вера. Я вернулся из России, из плена, три года назад… Сейчас у нас все хорошо. Месяц назад у меня родилась дочка, мы ее назвали Кэтрин, Катя…»
И подпись: «Бруно Экк».
Видимо, мама не успела сообщить мне об этом письме…
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
Мой год рождения двадцать шестой, и когда началась война, меня долго не брали в армию. Я работал слесарем в Центральной лаборатории автоматики, делал «петушки» для автоматов. В армию взяли только в сорок третьем, когда мне было семнадцать, да и то не на фронт, а в лагеря под Горький. В шестой учебный разведывательный артиллерийский полк. Там мы «загорали» почти год.
И вот наконец в декабре сорок четвертого был сформирован десятый артиллерийский полк «прорыва РГК» (Резерва Главного Командования), и мы погрузились в эшелоны. Путь наш лежал через Гороховец и Владимир. Потом три дня крутили по окружной дороге возле Москвы. Я позвонил матери, и она примчалась ко мне.
Ахала:
— До чего же ты щуплый! И на фронт!..
— Ничего, мама. Все нормально, — повторял я.
И вот раздалась команда:
— По вагонам!
В теплушке было холодно, хотя мы старательно грели печку. Постоянно толпились у открытой двери вагона. Интересно смотреть, какие места мы проезжаем.
Сухиничи, Брянск, Зерново, Конотоп, Бахмач, Нежин, Киев, Казатин, Винница, Львов, Перемышль. Многие станции и вокзалы разрушены до основания. Сохранились только таблички с названиями.
От последней станции часа два ехали до границы. И вот Лежайск — первый польский город.
— Разгружайтесь!
Мы скинули шинели. Несмотря на декабрь, было довольно тепло. Плюсовая температура. Моросил мелкий зимний дождик.
Город оказался небольшим, но чистым и зеленым. Самым высоким зданием был огромный костел. Рассказывали, что в нем большой орган, по известности, после Вильнюса и Вены, третий в Европе.
Как только разгрузились, снова на машины — и в путь.
Миновали деревню Сажину, городок Тарнобжег, переправились по понтонному мосту через Вислу. Река тихая, неширокая, всего метров двести. Наши форсировали ее еще в августе.
За Вислой начались плохие дороги, и мы долго тряслись по ним.
Подлесье, Низины, Гура — деревни, в которых мы останавливались на день-два, и снова двигались вперед. В пути встретили и новый, сорок четвертый год.
Двенадцатого января после мощной артподготовки наш фронт перешел в наступление. В его подготовке была и наша доля: мы привязывали артиллерийские позиции, засекали вражеские цели.
Наш маршрут вслед за наступающими лежал через Карчув, Халупки, Скажув.
В почти безмолвнолм городе Хмельник мы остановились, наш взвод занял два пустующих дома. По соседству находилось заведение вроде буфета.
Как-то я заглянул туда.
За прилавком стояли два здоровых мужика с физиономиями спекулянтов и молодая женщина.
— Что изволите? — спросил один из них на чистом русском, как только я вошел.
— Так, посмотреть, — я немного смутился. — Не беспокойтесь.
— Прошу, пан, прошу, — второй мужик вышел мне навстречу.
На полке красиво расставлены
