Затем наступает момент катастрофы. Управитель уже не в состоянии выдавать суммы, которые Тимон желает раздаривать; мало того, сам меценат вынужден искать займа. Но едва разнесся слух о его обеднении, как один за другим начинают скопляться счета; нетерпеливые кредиторы, в которых превратились товарищи, посылают гонцов с требованием своих денег. На все просьбы о ссуде Тимон получает отказ от своих бывших друзей. Один выставляет предлогом, что у него нет денег, другой притворяется обиженным тем, что Тимон не к нему первому обратился с просьбой о помощи. Один из прежних приятелей не хочет даже дать взаймы Тимону из крупных сумм, которые тот подарил ему незадолго перед тем.
До сих пор Тимон был баловнем счастья. Теперь действительная сущность света разом открывается ему, как Гамлету и Лиру, и как у них, но ярче и в более резкой форме человеконенавистничества, на смену доверчивости и наивности является у него теперь дикий пессимизм. Чтобы показать своим ложным друзьям все презрение, которое он чувствует к ним, Тимон еще раз приглашает их на пиршество. Они воображают, что он снова разбогател, собираются все с извинениями на устах за свой образ действий в этот промежуток времени. Сервировка великолепна, блюда закрыты, но все они наполнены лишь теплой водой, и вместе с этой водой Тимон бросает в лицо своим вероломным друзьям свой гнев и свое презрение.
Затем он удаляется от людского сообщества в глухую лесистую местность, чтобы пребывать там в уединении и вести жизнь стоика, питаясь самой скудной пищей. Что когда-то у Жака в пьесе "Как вам угодно" выступало наполовину как шутка: грубое выпроваживание всякого, кто посещает его и нарушает его покой, то сделалось у Тимона совершенно серьезным способом действий. Однако он недолго остается бедным: как только он принимается копать землю, чтобы найти кореньев для утоления голода, он нападает на зарытый в ней громадный клад. Но совсем наоборот с человеконенавистником у Лукиана, радующимся этому золоту как средству вести беспечную жизнь отшельника, Тимон у Шекспира смотрит с омерзением на свое богатство. И столь же мало ценит он воздаяние, которое судьба посылает ему путем почетных приглашений и призывов со стороны его соотечественников. Правда, мы немножко поздно узнаем в этот момент, и не особенно правдоподобным нам это кажется, что некогда Тимон обнаружил выдающийся стратегический талант и как полководец оказал большие услуги своему родному городу. Эта черта заимствована у Лукиана, но образ Тимона вышел бы крупнее и интереснее, если бы мы раньше получили представление о такого рода дарованиях у расточительного мецената. Как бы то ни было, сенаторы в виду угрожающей войны предлагают ему теперь главное начальство над войском. Но он с гордостью отвергает предложение этих одетых в пурпур скряг и ростовщиков. Даже неизменная верность его служителя не смягчает его. Он проклинает все и всех и умирает от собственной руки.
Нешекспировские частности в выполнении не исключают того, что гений и рука Шекспира чувствуются во всем замысле. Чрезвычайно легко заметить, каким образом это произведение вырастает из непосредственно предшествовавшего и проследить связь между одной драмой и другой.
Обратите внимание на то, как держит себя Кориолан, когда на него обрушивается неблагодарность плебеев. Он является врагом своего народа и своей страны, он нападает на свой родной город. Когда Тимон делается жертвою неблагодарности тех, кого он осыпал дарами и благодеяниями, его ненависть устремляется на весь человеческий род. Здесь кроется контраст, возбуждающий работу мысли. Ожесточение Кориолана активно: оно побуждает его к действию, так что он становится во главе войска; ожесточение Тимона пассивно, оно долгое время выражается лишь в отчуждении от людей и в проклятиях, и только когда он находит золото и решает употребить свое богатство на распространение несчастий и пагубы, его ненависть принимает до некоторой степени практический оборот.
Но ведь этот контраст находился вне драмы. Шекспир ввел его в драму. Его Алкивиад по всему своему способу действий есть точная параллель Кориолану. Здесь снова легко отметить переход от одного образа к другому. Плутарх в переводе Норта дал Шекспиру имена Алкивиада и Тимона тесно связанными между собою в жизнеописании Антония; он рассказывал в кратких чертах об их взаимных отношениях, о приязни, которую питал Тимон к Алкивиаду, так как предвидел, что он навлечет несчастье на афинян. У Шекспира имя Алкивиада не вызывало, как у нас, представлений о блестящей эпохе греческой культуры и греческого искусства, не напоминало ему таких имен, как Перикл, Сократ, Аристофан, Платон. Обыкновенно он дает своим грекам латинские имена - Люций, Флавий, Сервилий и т. д. Равным образом с именем Алкивиада он не связывал представление о несравненной гибкости, об обаянии, о неустойчивости, об отваге и страсти к наслаждениям. Он берет Алкивиада только и только как воина и полководца. И кроме того, в своем Плутархе он нашел биографию Алкивиада рядом с биографией Кориолана, поставленную в параллель с жизнью римского военачальника, как однородную с ней. И вот он воспользовался Алкивиадом по отношению к Тимону приблизительно так, как воспользовался Фортинбрасом по отношению к Гамлету.
Там, где Тимон довольствовался ненавистью, там Алкивиад хватается за оружие. Когда Тимон проклинает всех без различия, Алкивиад карает строго, но обдуманно. Он не разрушает городских стен, не предает смерти каждого десятого человека, как ему предлагают это сделать. Он хочет казнить только своих личных врагов, тех, которые в его глазах являются виновными, тогда как Тимон (подобно Гамлету) обобщил свой горький опыт и ненавидит все, что носит имя и лицо человека. И когда из Афин приходят сенаторы и упрашивают его принять верховную власть над городом и защитить его против свирепого Алкивиада, он оказывается более жестоким, более холодным, в тысячу раз более пропитанным озлоблением, чем был Кориолан, которого все-таки можно было умолить, и чем оказывается Алкивиад, довольствующийся твердо ограниченной местью. Он остается последовательным в своем отвращении к жизни и в своей ненависти ко всему человечеству.
Пьеса несомненно написана в непосредственной связи с "Кориоланом", в душевном состоянии, гораздо более побуждавшем Шекспира углубляться мыслями в негодность человечества и язвительно и беспощадно клеймить презренное, каким оно является в действительности, нежели баюкать себя на волнах воображения. Здесь еще менее вымысла, чем в "Кориолане". Действие не только просто, но бедно, симметрично, как в притче или дидактическом стихотворении; большинство действующих лиц отвлеченные и собирательные - они почти не имеют собственных имен, а обозначают профессию - поэт, живописец, слуги, или класс - ложные друзья, паразиты, знатные ростовщики, и даже, хотя и названные только по имени, гетеры. Все применено здесь лишь как средство рельефнее выставить главный характер или, вернее, могучий взрыв лирики человеконенавистничества, пафоса ожесточения и проклятия, в котором он вылился весь.
Идея пьесы со знаменательной, логической, как редко у Шекспира, точностью указана в первой же сцене драмы, где поэт описывает свое произведение:
В своих стихах, неконченых еще,
Представил я такого человека,
Которого нам мир земной дарит
Объятьями и роем наслаждений.
. . .
Громадные богатства и при них
Приветливость и доброта большая
К нему влекут все души.
Он развивает аллегорию. Он представляет себе Фортуну, восседающую на троне, на высоком живописном холме, у подошвы которого люди высокого звания и состояния и самые различные по природе стремятся подняться наверх, чтобы улучшить свою долю:
Средь той толпы, прикованной глазами
К царице, я поставил одного,
Похожего чертами на Тимона.
Движением руки зовет его
К себе на холм Фортуна - и такая
Внезапная любезность быстро всех
Противников Тимона превращает
В его рабов и слуг.
Живописец делает справедливое замечание, что эту аллегорию с холмом и восседающей на троне Фортуной, в сущности, так же удобно было бы изобразить на картине, как представить в стихах, но поэт продолжает:
Когда Фортуна вдруг,
По прихоти своей обыкновенной,
Кидает вниз любимца своего
Приверженцы, которые недавно
Коленями и на руках за ним
Ползли наверх, дают ему скатиться,
И ни один не следует за ним
В падении.
В этой программе такая же приблизительно наглядность, как в первой главе появившейся несколькими веками позднее "Сафо" Доде, где весь ход рассказа заранее символизирован в возрастающем затруднении, с каким молодой герой романа несет молодую женщину на верхний этаж того дома, где он живет.
Горечь, наполняющая душу Шекспира, сквозит здесь, между прочим, в том, что этот поэт и этот живописец, оказывающиеся в пьесе паразитами и более того - негодяями, ясно изображены (в пятом действии) первыми в своей профессии; для них, следовательно, не существует извинения, всегда имеющегося в запасе для бездарностей. Весьма знаменательно и то, что Шекспир, со своим мрачным взглядом на своих собратьев-поэтов, - он ни об одном из них не упоминает в своем завещании - заставляет поэта в наброске своего произведения горячо осуждать тот порок, который так пышно расцвел в нем самом. Отсюда относящееся к нему восклицание Тимона в конце пьесы:
