глухого эстонского хутора, дочь батрачки, и все образование ее — два класса сельской школы. Требовать от нее глубоких познаний нелепо, но в жизни она безошибочно чувствует, где правда. Она прошла весь боевой путь эскадрильи вместе с летчиками. В самые трудные времена она отлично делала свое маленькое дело и была верным товарищем. И летчики так привыкли к ней, что уже не могут представить себе свою эскадрилью без Хильды. Она как бы связывает воедино прошлое эскадрильи с настоящим, она им особенно дорога тем, что была дружна с теми, кого уже нет, — с Байсеитовым, Чепелкиным, Кабанковым. Рассохин, их прежний командир, перед самой своей смертью заботился о Хильде, отдал ей свой тулуп…
— И он обязан любить ее и не смеет ее мучить! И вы, как его командир, должны сказать ему…
Сонины черные брови сошлись над переносицей, глаза заблестели, щеки горели.
— Кому? — спросил Лунин, делая вид, что ровно ничего не понимает.
— Вашему Татаренко!
Соня встала.
Вмешательство необходимо было немедленное.
И Лунин засмеялся.
Он вслушивался в свой смех и радовался, что смеется так естественно.
— Татаренко? А при чем здесь Татаренко? — Лицо его выражало полное недоумение. — Вздор! Чепуха! — Он продолжал смеяться. — Вот уж кто-кто, а Татаренко не имеет к Хильде никакого отношения. За полтора года, что Татаренко в эскадрилье, он ни разу даже не взглянул на Хильду. Да и Хильда не из таких, чтобы заглядываться на молодых людей, которые не обращают на нее внимания… И от кого это вы наслушались такой чуши? Наверное, от этого младенца, от Славы. Уморительно! Слава рассуждает о любви, вот до чего дело дошло!..
Лунин смеялся, а Соня слушала, и лицо ее яснело.
— Я давно его не видела, — сказала она.
— А хотели бы повидать?
— Где он? — спросила Соня, порозовев.
— Он внизу… На набережной против университета… Озяб, наверное… Он не хотел подняться…
— Не хотел? Почему?
— Он боится.
— Боится?
— Боится, что вы ему будете не рады…
Соня вскочила с табурета, потом села опять.
— Пойдите за ним, — сказал Лунин. — А я вас здесь подожду.
Соня опять поднялась с табурета, но остановилась колеблясь.
— Пойдите, пойдите…
Она накинула на себя платок и стремительно выскочила из квартиры. Звонко щелкнул дверной замок.
Минут через пять они явились оба — улыбающиеся, смущенные. Втроем пили чай. Соня и Татаренко разговаривали не между собой, а только с Луниным, но все время поглядывали друг на друга.
До вечера оставалось еще очень много времени, но Лунин внезапно поднялся и собрался уходить. Татаренко вскочил тоже, но Лунин строго сказал, что обойдется без провожатого. И ушел один.
Лунин встретил Татаренко и Уварова вечером у командующего. Им был зачитан приказ, из которого они узнали важные новости. Гвардии полковник Проскуряков назначался командиром дивизии. Командиром полка назначался гвардии подполковник Лунин. Гвардии старший лейтенант Татаренко назначался командиром второй эскадрильи.
Лицо Татаренко порозовело от гордости.
Уваров заметил этот румянец и нахмурился.
— А вы понимаете, что за эскадрилья, которую вам доверяют? — спросил он его.
— Понимаю.
— Вы сбережете ее людей? Вы не растратите ее славы?
— Клянусь! — сказал Татаренко.
Лунин протянул руки, обнял Татаренко и поцеловал.
3
Серов попал в Москву в ту незабываемую эпоху ее существования, когда каждый вечер небо над ней озарялось салютами в честь освобождения все новых городов.
Впрочем, приехал он рано утром. Шагая по горбатым улицам, посыпанным свежим тающим снежком, вдыхая мягкий воздух, Серов испытывал то радостное волнение, которое испытывает каждый русский человек, редко бывающий в Москве и по воле случая, проездом, попавший в нее — на несколько часов или дней. Все улицы, переулки, бульвары, башни, огромные дома и маленькие домики казались ему родными, знакомыми с детства, хотя большинство из них он видел в первый раз. С удовольствием брел он пешком через весь город, разыскивая то важное военное учреждение, в которое направлялся, невольно улыбаясь детям, играющим на панелях, женщинам, сидящим у ворот, милиционерам, площадям, трамваям, деревьям…
Генерал, начальник отдела, был очень занят и в этот день принять его не мог. Серова попросили подождать и предоставили ему койку в офицерском общежитии. В этом общежитии Серову пришлось встретить новый, 1944 год, потому что генерал его не принял ни через день, ни через три, ни через пять. Серов стал уже думать об этом генерале очень дурно. Но когда прием наконец состоялся, переменил мнение. Генерал оказался сухоньким, учтивым старичком без всякой генеральской важности. Он принял Серова радушно.
— Знаю, знаю, — рассохинец, — сказал он.
Он был знаком с историей Серова по письмам Уварова и настойчиво расспрашивал его о здоровье. Серов насторожился и упорно утверждал, что он совершенно здоров. Он старался возможно меньше двигаться по кабинету, опасаясь, как бы генерал не заметил его хромоты.
— Ну что ж, — сказал генерал, — мы, конечно, разбазаривать людей, сражавшихся вместе с Рассохиным и Луниным, не собираемся. Вы наш, нашим и останетесь. Поезжайте в полк, а там решат, как вас использовать.
И, подумав, прибавил:
— Вы, пожалуй, в самое интересное время приедете.
— Что-нибудь готовится? — набравшись смелости, спросил Серов.
— Все может быть, все может быть…
К смущению Серова, генерал встал из-за стола и проводил его до дверей кабинета. Он попросил передать привет Уварову, с которым когда-то вместе учился. Уже у самых дверей он спросил:
— Вы, разумеется, знаете Татаренко?
Но Серов никогда даже не слышал такой фамилии.
— Значит, он попал в полк, когда вы уже были в госпитале, — сказал генерал. — А я хотел вас о нем расспросить… Ну, познакомитесь. Выдающийся летчик!
Серов представления не имел о том, где в настоящее время находился его полк. Из Москвы его направили в Ленинград, в штаб ВВС Балтийского флота, — там он должен был получить дальнейшие указания. До Ленинграда он ехал четверо суток: через Вологду, Череповец, Волховстрой и Шлиссельбург, год назад отбитый у немцев. И пока Серов глядел через вагонное стекло на разбитые станции, на кирпичные печи сгоревших домов, на искалеченный артиллерией лес, под Ленинградом началось новое грандиозное наступление наших войск.
Удар, нанесенный под Ленинградом по северной группировке немецких армий в мокрые январские дни, ровно через год после прорыва блокады, был первым из десяти сокрушительных ударов 1944 года, в результате которых враг оказался окончательно изгнанным из нашей страны.
Разгрому немцев под Ленинградом очень помог небольшой плацдарм, удерживаемый нами с сорок первого года на южном берегу Финского залива в районе Ораниенбаума, к западу от захваченного немцами Петергофа. Этой узкой прибрежной полоске земли, отрезанной от Ленинграда, но
