было верно. Браун получит четвертую часть платы за «Аэндорскую волшебницу». Он сможет купить домик с землей или открыть свое дело.
— «Аэндорская волшебница» подождет, пока вы приготовите донесение, — объявил Гамбир. — Я пришлю вам своего секретаря. Капитан Календер предоставит вам каюту и все необходимое. Надеюсь, вы пока погостите у меня — я отплываю в Портсмут на следующей неделе. Так, я полагаю, будет удобнее всего.
Последние слова тактично намекали на то, что занимало мысли Хорнблауэра с самого его прибытия на флагман и чего разговор еще ни разу не коснулся, — на предстоящий трибунал по делу о капитуляции «Сатерленда». До суда Хорнблауэр находится под арестом и, согласно старой традиции, на это время поручается присмотру равного по званию офицера — о том, чтобы отослать его домой на «Аэндорской волшебнице», не может быть и речи.
— Да, милорд, — сказал Хорнблауэр.
Пусть Гамбир держится с ним любезно, пусть Календер открыто высказывает свое восхищение, — при мысли о трибунале у Хорнблауэра комок подступил к горлу и во рту пересохло. Те же симптомы мешали ему диктовать донесение толковому молодому секретарю, который вскоре явился в каюту, куда проводил Хорнблауэра Календер.
— «Arma virumque cano»[55], — процитировал адмиральский секретарь после первых сбивчивых фраз Хорнблауэра — тот, естественно, начал с битвы у Росаса. — Вы начинаете in media res[56], сэр, как пристало хорошему эпическому повествованию.
— Это официальное донесение, — буркнул Хорнблауэр, — и продолжает мой последний рапорт адмиралу Лейтону.
Маленькая каюта позволяла сделать три шага вперед, три шага назад, и то согнувшись чуть не вдвое — какого-то несчастного лейтенанта выселили отсюда, чтобы освободить место Хорнблауэру. На флагмане, даже на большой трехпалубной «Виктории», спрос на каюты всегда превышает предложение — надо разместить адмирала, капитана флота, флаг-адъютанта, секретаря, капеллана и остальную свиту. Хорнблауэр сел на двенадцатифунтовую пушку возле койки.
— Продолжайте, пожалуйста, — велел он. — Учитывая сложившуюся обстановку, я…
Наконец Хорнблауэр продиктовал последние слова — в третий раз за это утро он пересказывал свои приключения, и они потеряли в его глазах всякую прелесть. Он был измотан до предела — примостившись на пушке, он уронил голову на грудь… и внезапно проснулся. Он действительно задремал сидя.
— Вы устали, сэр, — сказал секретарь.
— Да.
Он заставил себя очнуться. Секретарь смотрел на него сияющими от восторга глазами, прямо как на героя. От этого Хорнблауэру сделалось неуютно.
— Если вы подпишете здесь, сэр, я запечатаю и надпишу.
Секретарь соскользнул со стула, Хорнблауэр взял перо и подмахнул документ, на основании которого решится его участь.
— Спасибо, сэр, — сказал секретарь, собирая бумаги.
Хорнблауэру было не до него. Он ничком рухнул на койку, не думая, как это выглядит со стороны. Его стремительно повлекло вниз, в темноту, — он захрапел раньше, чем секретарь вышел, и не почувствовал касания одеяла, когда пять минут спустя секретарь на цыпочках вернулся его укрыть.
XVII
Что-то нестерпимо болезненное возвращало Хорнблауэра к жизни. Он не хотел возвращаться. Мучением было просыпаться, пыткой — отпускать ускользающее забытье. Хорнблауэр цеплялся за последние остатки сна, тщетно пытаясь их удержать, и наконец с сожалением отпустил. Кто-то мягко тряс его за плечо. Он резко пришел в сознание, заворочался и увидел склонившегося секретаря.
— Адмирал обедает через час, сэр, — сказал тот. — Капитан Календер подумал, что вам нужно будет время приготовиться.
— Да, — отвечал Хорнблауэр ворчливо. Он машинально потрогал щетину на подбородке. — Да.
Секретарь стоял очень скованно, и Хорнблауэр взглянул на него с любопытством. У секретаря было странное, напряженное лицо, за спиной он прятал газету.
— В чем дело? — спросил Хорнблауэр.
— Плохие вести для вас, сэр, — сказал секретарь.
— Какие вести?
Сердце у него упало. Может быть, Гамбир передумал. Может быть, его посадят под строгий арест, будут судить, приговорят и расстреляют. Может быть…
— Я вспомнил, что читал об этом в «Морнинг кроникл» три месяца назад, сэр, — сказал секретарь. — Я показал газету его милости и капитану Календеру. Они решили, что вам нужно прочесть как можно скорее. Его милость сказал…
— Где читать? — спросил Хорнблауэр, протягивая руку за газетой.
— Плохие новости, сэр, — нерешительно повторил секретарь.
— Показывайте, черт вас побери.
Секретарь протянул газету, пальцем указывая абзац.
— Бог дал. Бог взял, — произнес он. — Благословенно имя Господне.
Сообщение было кратко.
С прискорбием извещаем, что седьмого числа сего месяца скончалась от родов миссис Мария Хорнблауэр, вдова убитого Бонапартом капитана Горацио Хорнблауэра. Горестное событие произошло на квартире миссис Хорнблауэр в Саутси, и, как нам сообщили, ребенок, прелестный мальчик, здоров.
Хорнблауэр перечитал дважды и начал читать в третий раз. Мария умерла, Мария, нежная, любящая.
— Вы найдете утешение в молитве, сэр, — говорил секретарь, но Хорнблауэр его не слышал.
Марии нет. Она умерла в родах. Учитывая, в каких обстоятельствах он сделал ей этого ребенка, он все равно что убийца. Марии нет. Никто, решительно никто не встретит его в Англии. Мария стояла бы рядом на суде и не поверила бы в его вину, каков бы ни был вердикт. Хорнблауэр вспомнил слезы на ее грубых красных щеках, когда она, прощаясь, обнимала его в последний раз. Тогда его немного утомило это обязательное трогательное прощание. Теперь он свободен — осознание настигало его постепенно, как струя холодной воды в горячей ванне. Это нечестно! Нечестно по отношению к Марии! Он хотел свободы, но не такой же ценой! Она заслужила его внимание, его доброту, заслужила своей преданностью, и он безропотно лелеял бы ее до конца жизни. Сердце разрывалось от жалости.
— Его милость просил передать, — сказал секретарь, — что глубоко скорбит о вашей утрате. Он велел сказать, что не сочтет за обиду, если вы не пожелаете присоединиться к нему за обедом, но в тиши каюты обратитесь за утешением к религии.
— Да, — сказал Хорнблауэр.
— Если я могу вам быть чем-нибудь полезен, сэр…
— Ничем.
Он сидел на краю койки, уронив голову на грудь. Секретарь переминался с ноги на ногу.
— Подите прочь, — сказал Хорнблауэр, не поднимая головы.
Он сидел долго, мысли мешались. Была печаль, боль почти физическая, но усталость, волнение, недостаток сна мешали мыслить ясно. Наконец он отчаянным усилием взял себя в руки. Ему казалось, что он задыхается в душной каюте, щетина и засохший пот раздражали невыносимо.
— Позовите моего слугу, — сказал он часовому у дверей.
Хорошо было сбрить грязную щетину, вымыться в холодной воде, переодеться в чистое. Он вышел наверх, полной грудью вобрал бодрящий морской воздух. Хорошо было ходить по палубе, взад-вперед, взад-вперед, между катками шканцевых каронад и рядом рымболтов в палубных досках, слышать привычные
