— Слава тебе… Слава… — невольно повториол про себя русский князь, и странно было бы ему не усмотреть в происходящем горней подсказки Того, Кто всегда пребывает в истинном.
Да войду я в тебя, Бессмертный,Да войдешь ты в меня, Бескрайний.Слава тебе! Слава!
Сквозь хриплую захлебку издыхающего чудовища по прозванию Итиль трудно было распознать, откуда доносились те звуки. Похоже, они прилетали из-за нетронутой разрушением бедняцкой окраины города, откуда-то от берега реки.
— Туда! — махнул рукой Святослав.
Как по склону воды в море бегут,Так, как дни по месяцам к году спешат,Так хочу, Блаженный, к тебе я притечь.Свети мне, Чистый!Свети мне, Пресветлый!
Чудное звукосогласие замерло, его воздушный след тут же замело липким сором земных звучаний, и князь вновь остановился. Одолевающие отчаяние, глаза его цвета дождевых облаков силились распознать путь, недоступный суетному зрению…
А на песчаном речном берегу сидел Словиша, отложив неказистые гусли свои под куст высокой травы, сочные побеги которой были украшены розоватыми кисточками. Два десятка лет назад почти еще юнаком в числе прочих полонян привезли его сюда из полянской Руси наемыши итильских работорговцев. Двадцать лет пришлось отдать борению с игом плотоядного племени, стремившегося изнурять его ради собственной пользы, вместо того, чтобы посвятить данные Родом силы делу своего народа. Неслучайное стечение обстоятельств сблизило в пространстве пути двух людей, души которых вскормлены были могучим духом величайшего русского волхва, подняты над землей одной и той же неземной волей. Но должны ли были пересечься их дороги?
Словиша сидел, обхватив колени руками, подтянув их к небрежно остриженному подбородку, смотрел на воду, и какое-то юношеское выражение удивления дрожало в его застывшем светлом взоре. Русский удар разнес паразитскую шайку, не только державшую в своих руках все дороги, ведущие к полдню и державам, что первыми встречают солнце, не только грабившую русские караваны, но и непосредственным проникновением в живое тело народа русского вызывавшую в нем гниение и смерти. Этот удар выбил из цепких рук то, что от начала времен составляло их главную силу — золото… «Но что же так поздно? — думал Словиша. — Как жалко вот просто утекших в этот песок юностных сил». Он все продолжал глядеть на неутомимый поток, не сетующий ни на что, не ищущий ни у кого ответа на то, долго ли, для чего ему бежать, и не напрасны ли его усилия… И бело-синие блестки плавились, туманились, расползались в наполненных утренним светом глазах.
На отдаленной песчаной гриве простоволосая-черноволосая пухлая баба в золотняных лохмотьях то стенала, заламывая высоко над головой все в синевицах голые руки, то вдруг заливалась хватской песнюшкой, должно быть, похабной, поскольку сопровождала ее вовсе непотребными телодвижениями, и вновь ревела белугой. Внизу гряды, кое-где поросшей малюсенькими тополевыми кусточками, ее стоны подкрепляла самозабвенным воем забежавшая сюда же от огневщины ночного переполоха хромая пятнистая сука.
У самого уреза воды прибило белую полосу мелкого пуха и пера. В зарослях тростника то и дело заново начинала и вновь не довершала свой рассказ птичка пересмешка. И так забавно совмещались в нем обрывки песен самых разных тутошних птиц.
Вдвух свойствах открывает себя человеку душа всех существ — неразрушимый, вечный Род. Одно из них можно было бы сравнить с блистающим солнцем, видимым всем, восхищающим каждого своей мощью и благолепием. А второе состояние блаженного Рода — это как бы вечно веющий ветер, недоступный глазу, это время, выдувающее все, что когда-либо было создано Творцом, от пылинки до всесильных Богов, постигаемое только сердцем и размышлением. Примеров сочетания этих основополагающих свойств ровно столько, сколько образов создано Богом на земле. Но есть в русской жизни священные дни, которые весь народ посвящает славливанью великого океана творений, в котором, будто добротный челнок в переходчивых волнах, сияет непотопляемое, стойкое, неразрушимое высшее всеобщее Прибежище, величаемое нашим народом, как Дажьбог — Солнце-князь. Временное и чувственное хвалит в нем мирянин, вечное и лишенное свойств воспевает успокоенный волхв. Только и для простецкого сознания, и для укрепленного подвижничеством духа эти благословенные дни открывают непроявленные смыслы свои в почитании Рода-Времени.
Русалия — вечная жизнь. Все проявленное и непроявленное соединяется в ней, все Боги и вся поднебесная, что было и то, чему только предстоит случиться. Праздник или откровение? То образ света, не знающий сна, лишенный старости и смерти.
Бегут по зеленой траве к Лелиной роще — в край веселодружной гульбы справные девки, бегут по воронцу и ромашке, по хоробрецу и попутнику, по одолень-траве и траве ребине, к этому дню сверх меры налитым силой зелейного полносочия. И, верно, одно только прикосновение босых ног к тем чудодейственным здравоносным стеблям и листьям многажды умножает светлую красоту резвых дивчин. Несут они в руках дары, трудам и долгу своему соразмерные. Кто — кринки и мисы со всякими напитками и наедками, кто — вышитые ширинки и тонкие белоснежные полотна.
Радуйтесь, березы!Радуйтесь, зеленые!К вам девушки идут,К вам красные,К вам пироги несут,Лепешки, яичницы.Святой троице —Роду, Ладе, Леле —Славу поют!
Славно славу поют красавицы, сладко припевают.
А и густо-густо на березе листьё,Ой, Лада, Леля, Лада, Мать-сыра-земля!
Спешат сыновья ратаев на борецкие сходки. Хотят знать, кто из них сильнейший. Сбросят с себя нарядные рубахи с цветными ластками, с красным шитьем, схватят друг друга в охапку и ну ломать. Только налившиеся плечи блестят, только красные шеи горят. Пыхтят состязатели, — нелегко преимущество дается. «Это они, чтобы нам показаться», — мыслят наивные юницы. И не нужно им знать, что все-то происходящее на земле деется во имя высшего Свидетеля, вот сейчас над их чудными головками, украшенными венцами и лентами, явленного в облонке[573] солнца. Спорят парни, в великом напряжении сил своих прося у Земли-матери мощности исконной, звериной — медвежьей, волчьей.
Вездесущие мальцы-пострелята и там успевают посмотреть, и здесь побывать, точно наделены божественной сущностьюю единовременно в нескольких местах обретаться. Вот их шумливая стайка забралась от солнечного шаловства под сень гая. Притихли. Над короткоостриженными светлыми головенками их свешиваются густолистые ветки ольхи, черемухи, липы. Хоть и ласковы те русалочьи руки, а все равно жутковато в дни эти ощущать невероятную близость потаенных сил в другое время никак не проявленной природы. Вскруженные таинственным чувством и разымчивым смешением запахов переспелой земляницы, пряного чебрика, горькой черной травы[574], сладкой баркони, принялись малявки пересказывать все, что слыхивали о дивах мира подспудного: кто, выйдя раньше всех на косьбу, в лугах крылатую Берегиню встретил, где Коровью смерть[575] в копань[576] столкнули и землей забросали, кому посчастливилось отыскать цвет папороти, что дает власть над землей, водой и может, когда захочешь, превращать в невидима, а еще говорили как сноровкой оборотничества овладеть.
— Надеть, чтобы Мать-Земля силу дала, — нарочно говорил как можно тише рослый тоненький Хлебослав, чтобы придать словам своим особенную значимость. — Для того нать о сыру землю удариться…
— Как удариться? Головой? — прыснул коротким смешком, который так долго был сдавливаем жутко-сладостным трепетом, самый маленький в этом собрании по имени Мураш.
И старательно нагнетаемую Хлебославом напряженность разнес вдребезги удар единодушного хохота.
— Не понимаешь, так молкни! — озлился рассказчик, но продолжал. — Надобно натереть двенадцать ножей соком двенадцати трав. Воткнуть их в пень. А потом кувыркнуться через тот пень. И беспременно волком станешь.
— Да ну! Вот это да! — зашелестели вновь озабоченные сникшие мальчишечьи голоса. — А ты уж опробовал?
— Ну-у… Как это оно… Вобще-то… — боролся с искушением просящейся на язык лжи Хлебослав. — Я того… Я бы испробовал… Только если вот так волком-то обернешься, а кто-то хоть один нож из пня выдернет, так уж никогда обратно вид человечий не воротишь.
Добронравный хозяин со своей хозяйкой, со всей общиной, с волхвом-ведуном обходят совместно возделываемую ниву. Кропят святой водой, взятой из Русалочьего ключа, залог своего безыскусного счастья. Стремительные касатки-ласточки, носящиеся над полем, словно с поцелуем льнут к усатым, торчащим в небо, колосьям, то и дело извергающим летучие дымки плодотворной пыльцы. Знать, дождю быть, хоть и румянится краснопогодье. И хоть мимолетны летние грозы-скороливы, — расплескали крылатые вилы, берегини народа русского, небесную влагу по земле, и вновь ведро, — а только мало ли что бывает, ни в одних вилах Бог. Оттого на всяк случай поют поселяне:
