Семён Ульянович тоже выбежал на крыльцо храма и сразу пятернёй толкнул в грудь Петьку, загоняя обратно в церковь. Но Петька с горящими глазами поднырнул под локоть Семёна Ульяновича и решительно сиганул с крыльца через перила. Он сразу пихнул обеими руками и повалил какого-то мясника, который уже замахнулся на кого-то длинным ножом-свиноколом.
Солдат Михаэль Цимс пробивался сквозь драку, разыскивая жену. Он был пьян и в отупении ничего не боялся, он отшвыривал людей с дороги и бил наповал. Он увидел, что Бригитта прикрывает собою Рената, который дополз до крыльца храма и встаёт, цепляясь за перила. Изо рта у него свисали красные нити. Какой-то мужик заметил шведский мундир и сунулся к Ренату; Бригитта полоснула его по глазам ногтями. Цимс никогда не подозревал за своей женой способности к такой безоглядной одержимости, и даже во хмелю он понял, что его жена готова на всё ради этого офицера.
– Бригитта, шлюха! – зарычал он и ударил Бригитту в грудь.
Бригитта упала, а Ренат оттолкнулся от перил и рухнул на Цимса, лбом разбив ему переносицу. Ободранными руками он сжал щетинистое горло Цимса, насколько оставалось сил. Ему хотелось уничтожить этого негодяя, пускай даже ценой своей жизни. Цимс зашатался, отдирая Рената, отступил и умело пнул врага в живот коленом, отбрасывая от себя. Ренат ворочался в грязном снегу и мычал от ненависти. Кашляя, Цимс смотрел на него как на раздавленную крысу. А ведь этот жалкий офицерик и вправду любовник его жены! Как же Бригитта могла поменять крепкий корень своего мужа на сучок этого недоноска? Цимс задрал ногу, чтобы каблуком размозжить голову лежащего Рената, но в этот миг на него с воплем налетел какой-то русский мужичонка и воткнул ему меж рёбер огромный плотницкий гвоздь. Цимс сел в снег рядом с Ренатом, зажимая рану в боку, – он не мог вздохнуть.
На церковном крыльце выстрелил в воздух майор Шторбен.
– Горнист! – требовательно кричал Бухгольц. – Горнист, ко мне!
Возле крыльца очутился Петька Ремезов. Исцарапанное лицо его сияло. Петька навьючил на себя барабан, потерянный рекрутом, и поднял палочки.
– Тревогу бить, дяденька? – звонко спросил он.
– Общий сбор!
Петька грянул дробью, влюблённо глядя на Бухгольца.
– На дороге прах, за оврагом гром! – шептал он сам себе речёвку. – На дороге прах, за оврагом гром!
Эту дробь на другом краю Троицкой площади услышал Ваня Демарин.
Они с Машей скатились на санках по Прямскому взвозу, и он прижимал Машу к груди, а она самозабвенно визжала. Ваню очень взволновало это – чувствовать Машу в кольце объятий, Машу, такую живую и настоящую.
Они отдали санки какой-то Машиной подружке и пошли к качелям, вкопанным на околице ярмарки. Пока они ждали своей очереди, Маша повертела головой и увидела в толпе Володьку Легостаева. Володька гулял с Фимкой Волковой, которая жила на Острожной улице, но сейчас Володька смотрел не на Фимку, а на неё, на Машу. Видно было, что он очень удивлён. Понятно, чем. Володька же никогда не баловал Машу, а потому никогда не видел её такой – радостной, победительной, самой красивой на свете. Ну, пускай посмотрит, дурак! Но Володька – хороший, лёгкий парень – просто улыбнулся ей без зависти и ревности, и Маше от этого стало ещё веселее.
Они качались на качелях, взлетая всё выше и выше, и Маша снова визжала. Ваня раскачивал доску всё сильнее и ждал, когда Маша запросит пощады, но Маша, хоть и жмурилась от страха, пощады не просила. Пусть Ванька знает, что она – кремешок, она не сдастся, и все шаги навстречу должен делать он. Ветер свистел в ушах у Вани, и протяжный Троицкий мыс со строениями Воеводского двора казался огромной лодкой с огромным грузом, которая то ныряет носом в огромную волну, то выныривает.
Из толпы стали кричать, что хватит им качаться, другие тоже хотят, и Ваня замедлил качели. Маша ступила на землю, и её повело, как пьяную.
– Ой, голову обнесло… – пробормотала она.
– Охолони, сейчас пройдёт, – сказал Ваня, приобнимая её.
– Ты что-то сказал, Ванька? – переспросила она, хотя всё услышала.
Она ждала, чтобы он сказал главное. Ведь всё же понятно.
– Н-ничего не сказал… – растерялся Ваня, догадавшись.
– Тогда скажи, – она серьёзно глядела ему в глаза.
– На базаре в толпе? – нахмурился Ваня.
– Жить-то среди людей.
Ваня молчал, собираясь с духом. И в этот миг издали донёсся треск барабана. Тара-тара-бам, тара-тара-бам! Тара-тара-бам, тара-тара-бам! Сигнал общего сбора. И ещё где-то там же, вроде, кричали люди.
– Что-то стряслось! – Ваня смотрел в сторону Троицкой колокольни.
– Ванька! – сердито одёрнула его Маша.
– Маша, это воинский сбор бьют, – забеспокоился Ваня.
И толпа вокруг тоже забеспокоилась. На лицах промелькнула тревога, смех затихал, все оглядывались, многие куда-то пошли, и толпа у качелей поредела – и тут вдруг стали видны бегущие люди: бабы в распустившихся платках, детишки, мужики без шапок, и многие с окровавленными рожами.
– Шведы бунт подняли! Спаси, господи! Убивают! – кричали бегущие.
За этими криками слышался невнятный вой и вопли, а барабан всё бил.
– Маша, мне туда надо, – быстро сказал Ваня. – Это призыв.
– Ты бросишь меня? – изумилась Маша, широко раскрыв глаза.
– Я солдат.
– Ты бросишь меня? – повторила Маша, не веря в намерение Вани.
Ваня вдруг метнулся к толпе и вытащил Володьку Легостаева.
– Отведи её домой! – властно распорядился Ваня, указывая пальцем на Машу. – Чтобы никто её не тронул, понял? Башкой отвечаешь!
Ваня тряхнул опешившего Володьку и оглянулся на Машу.
– Простите, Марья Семёновна, – сказал он, отвернулся и побежал прочь.
Ярмарка превратилась в побоище. Люди заполошно метались, не зная, куда деваться; купцы торопливо распихивали свои товары по мешкам, надеясь спасти хоть что-нибудь; бабы тащили ревущих детишек; валялись раздавленные калачи и затоптанные тряпки, снег был перемешан с зерном; на прилавке, стуча копытцами, вертелась и блеяла коза, потерявшая хозяина. В проходах между торговыми рядами громоздились поваленные палатки и порушенные балаганы. И повсюду тоболяки дрались со шведами, дрались с таким остервенением, словно злоба копилась годами, хотя ещё утром и в помине не было никакой досады на пленных – живут, и бог с ними, а сейчас в ход шли топоры, оглобли, дубинки, бабьи вальки и широкие хлебные ножи.
Ваня бежал сквозь кровавое столпотворение, размахивая незаряженным пистолетом, и уворачивался от опасностей. Два шведа отбивались палками, прижавшись друг к другу спинами. В луже из сбитня, что вытек из бадейки, ворочалась воющая старуха. Заскочив на сани, шведский офицер саблей отмахивался от налезающих на него вил. Ваня перепрыгнул через мертвеца, с которого какой-то парень стягивал сапоги. Швед в порванном парике душил лежащего противника, который отчаянно сучил ногами, а другой противник с размаху всадил шведу в спину серп. Заметив камзол, на Ваню метнулся казак с солдатским штыком в руке, и Ваня поднырнул под телегу. За телегой, стоя на коленях, скорчилась баба, укрывая собой младенца. Тут же швед – явно бывалый вояка – добивал упавшего русского мужика: держал его за волосы и колотил лбом в чурбак; Ваня пнул шведа в плечо. Даже в драке воры не забывали о своём промысле – Ваня увидел, как косоглазая девка засовывает за пазуху каравай. Шведский артельный Сванте Инборг яростно защищался в одиночку и крушил наседавших русских ударами кулаков, а на его руках как рукавицы висели растерзанные тряпичные куклы. За кем-то гнались, кого-то пинали, кто-то полз по снегу, убитые лежали на проломленных прилавках.
