Этот аргумент Левыкина успокоил. Он и в гимназии учился посредственно, хуже тех, кто работал гораздо меньше и неусидчивей. Но ведь Галицкий нашел его. Значит, он подавал о себе знак — и оккультная связь, о которой предупреждал Остромов на первых занятиях, срабатывала; кто умеет оккультную связь, тот и полетит. Говорит же Галицкий… Левыкин и сам не заметил, как произвел Галицкого в авторитеты: тот хоть и недострадал, но летал. Без авторитетов Левыкин не мог.
— Вы бы мне как-то… несколько уроков… — начал он.
— Обязательно, — соврал Даня. Он знал, что больше не увидит Левыкина никогда.
Бесплодные попытки на неделю стали настойчивей, оголтелый клювик дырявил занавеску что было мочи. Вскоре, впрочем, Левыкин растворился в общем ленинградском фоне — где все медленно понимали, что ничего не получится. Каждый вкладывал в это нечто свое, но чувство было общее.
Что касается судьбы Левыкина, то он вызвал Батима, а как приходит Батим, мы уже говорили. Впрочем, в то время он приходил уже и к тем, кто не звал. Так всегда бывает, когда слишком многие вызывают Батима, желая властвовать над миром и не зная, что с ним делать.
5
Алеше Кретову было десять, когда вместо Поленова в квартиру умершего Алексея Алексеича Галицкого вселили его мать, Софью Кретову по кличке Заеда, ткачиху с фабрики имени Герасимова.
Он был болезненный, молчаливый, золотушный мальчик, отличавшийся, однако, недетской дотошной памятью и назойливым любопытством. Он любил читать. У него были странные фантазии. Чаще всего ему казалось, что он уже когда-то жил и не впервые видит вещи, а узнает их. Когда он впервые увидел соседа Даниила Ильича, ему сразу показалось, что этот человек ему знаком — то ли встречался, то ли снился.
Алеша Кретов проводил в школе не больше недели подряд, после чего заболевал. Болел он часто и, пока мать отрабатывала смену, лежал дома один. Его это не тяготило. Кормила его соседка, а Даниил Ильич заходил после работы, на которую теперь ходил через день. Карасев, к его удивлению, предложил это сам: «Вы ведь книгу пишете? Вот и пишите. В случае чего отработаете сверхурочно». Он был почему-то заинтересован в книге, или так казалось? Но Даня знал, что время этой книги придет через годы, и потому не рвался показывать ее другим. В лучшем случае ее сочли бы безобидной фантазией безумца, грезами вроде эфирных. Карасев еще подмигнул ему. Если бы не сугубо будничная внешность да не бесконечное карасевское невежество, не позволявшее Дане наделить начальника романтическими чертами, — Даня бы уверовал, что Карасев наблюдает за ним с особой целью, втайне одобряя и готовя к чему-то; иногда он перехватывал его странно любующийся взгляд, но Карасев тут же отводил глаза. Как бы то ни было, у него были теперь неслужебные дни, которые он делил между трактатом и разговорами с интересным мальчиком Лешей.
Мальчик Леша был единственным, кого Даниил Ильич жалел, но не брезгливой и не расслабляющей жалостью: он узнавал в нем себя и хотел передать если не дар, то хоть что-нибудь. Трудно было сказать, что своего находил он в этом ребенке: сентиментального умиления перед любым детством у позднего Галицкого не было в помине. Вероятно, ему нравилась алешина серьезность в сочетании с постоянной готовностью к игре — но не разрушительной, не глупой. А может быть, ему нравилось то, что этот мальчик все время читал, и читал преимущественно ерунду, что-то про басмачей, про дьяволят, про следопытов — плохого красного Купера. Но верней всего, Даниила Ильича трогало то, что мальчик Кретов был, в сущности, никому не нужен — мать его жалела, но не любила. Ей не такого хотелось.
И Даниил Ильич рассказывал ему все, что знал, — не особенно даже заботясь о переводе со взрослого языка на детский. Два лета они пространствовали вместе — были на реке Вьюне, видели прекрасную церковь, собирали землянику под Тарусой, Даниил Ильич учил Лешу Кретова разводить костер, хотя сам нигде не учился этому, и беседовал с ним о преимуществах разных профессий. Леше Кретову хотелось работать так, чтобы много путешествовать и пореже видеть людей, и Даниил Ильич подсказал ему: геолог — вот то самое. Он подарил ему книжку Ферсмана и рассказал, что знал, о происхождении Земли — в частности, о том, что поиски драгоценных камней немыслимы без знакомства с обитателями шрустра; но об этом он говорил осторожно, чтобы не закрыть мальчику Кретову собственных путей к познанию. После этих поездок Леша поздоровел, выучился плавать и в школе уже почти не болел.
— Дядя Данила, — спросил Кретов однажды. — Почему вы один живете?
— Не знаю, — сказал Даня. — Вот же, я не один. Ты со мной.
— Я чужой. А почему своих нет?
— Есть, да их не видно, — загадочно ответил Даня.
— А-а, — протянул Леша и не стал лезть с расспросами. За это Даня любил его тоже. Леша, однако, много думал над этим ответом. Он понял, что у дяди Данилы есть своя шпионская сеть, но хорошая. Все ведь говорили про шпионов, иногда их ловили. Он стал бояться, что дядя Данила — шпион, и значит, его тоже возьмут.
— Дядя Данила, — спросил он недели через две, уже в Ленинграде. — А почему столько шпионов?
— Да они не шпионы, — сказал Даня полушутя. Он заканчивал важную главу, и ему было не до того. Леша Кретов играл на полу в настольную, а в его случае напольную игру «Красная конница» и дописывать не мешал.
— А кто?
— Это они говорят, что шпионы. Чтобы отстали.
— А-а, — опять протянул Леша. Он немного помолчал и задал следующий вопрос — как всегда, странный. Вот еще за что его можно было любить — Даня никогда не мог угадать его следующий вопрос.
— А если не скажут? — спросил он.
— Тогда их наградят за стойкость, — машинально ответил Даня. Он как раз писал о жаростойкости колонн в шрустре.
Больше Леша Кретов его в тот день ни о чем не спрашивал. Ему хватило.
Одноклассники не любили его, но не трогали. Он был молчалив и неопрятен, но как-то взросл, как все много болевшие дети. Он слушал равнодушно, ничем не выражая отношения к услышанному, но все запоминал. Он задавал неожиданные вопросы. Даниилу Ильичу казалось, что Леша освоит левитацию куда раньше, чем он сам.
Мальчик Кретов не знал, как относится к Даниилу Ильичу. Это не было любовью в собственном смысле, ибо вообще мало способен был к любви. Слова «аутизм» тогда еще не знали. Кретов был странным мальчиком, он все хотел привести в систему, подчеркивал в газетах одно и то же слово, если оно часто встречалось на странице, и думал, что все в мире управляется законом чисел. Если к ним присмотреться, можно будет предсказывать. Но без Даниила Ильича мир терял стройность. Даниил Ильич мог увести от людей в края, где никто никого не обижал и где занимались истинным делом. Он был вестником другого мира, в котором Алеша Кретов был гораздо более дома. И потому, когда Даниила Ильича долго не было дома или он работал, Алеша Кретов чувствовал нехватку воздуха.
Однажды Даня рассказал ему сказку про ученика чародея — всю, вплоть до убийства принцессы и спасения от чумы.
Он рассказывал ее долго, четыре вечера, но Леша Кретов все не поправлялся — он подолгу выбирался из обычной простуды, а с корью провалялся однажды три недели. И потому на пятый вечер он все еще метался, и лицо у него горело, но он шепотом требовал конец — а какой конец был у этой истории?
Хасан остался один и правил на острове, и силой его чародейства остров процветал, импровизировал Даня, понятия не имея, чем все это закончится. Рабыня оставила ему сына, которого Хасан растил, обучая волшебству. Но в один прекрасный, а на самом деле ужасный день мальчика, игравшего на берегу, похитила птица Рух. Долго искал его Хасан, но гнездо птицы Рух далеко, на черном острове, и лишь через три года приплыл он туда. Птица Рух воспитывала мальчика по своим рухским законам, которые быстро превращают человека в ее подобие. Через год он умеет летать, через два — побеждать в драке любую другую птицу, а через три свободно пересекает океан, не нуждаясь в остановке на мачте случайного корабля.
Хасан приплыл на остров, но подняться на скалу, чтобы сразиться с птицей, не мог. Ибо злой волшебник охранял этот остров, и заклятие, наложенное им, было страшно: ни один другой чародей не мог проникнуть на эту скалу. А простому смертному нечего было там делать — он не был страшен птице Рух.
И тогда, продолжал Даня, Хасан у подножия скалы отрекся от своего чародейства и выбросил в море перстень чародея, знак высшей власти. И скала пропустила его, и он прошел в пещеру, где страшным каркающим хохотом смеялась над ним птица, и так же смеялся его выросший сын.
— Сын мой, — сказал Хасан, — я был великим чародеем, отдал для этого все и отрекся от всего.
— Не слушай его, — прокаркала птица, — у него ничего не было, он нищий.
— Сын мой, — продолжал Хасан, — я потерял твою мать, чтобы спасти остров, но теперь у меня нет острова, остался только ты.
