Но потом и злость миновала, и осталось лишь занесенное снегом окошко над головой. От налипшего снега в бельевой было сумрачно. В обед Тери подала ему в бельевую тарелку с остатками рождественской индейки. Лайош отнес тарелку обратно. «Пока я еще здесь, буду кормиться сам». Решение это пришло ему в голову в тот момент, когда он увидел Тери с тарелкой. До этого он и не вспоминал про еду. Рука Тери напомнила ему о гордости. У него в жилах течет тоже человеческая кровь. Ему ни к чему намекать с помощью угольного ведра: он и без ведра понимает, чего от него ждут. Эта индейка, если он не съест ее, завтра покроется плесенью и пойдет в мусор. Но все равно он, пока остается здесь, будет жить на свои. Тери посмотрела на него с удивлением; первое движение глаз у нее было прежним: «Чего вы тут дурака валяете?» Но потом, увидев в лице Лайоша то «страшное», она лишь чуть-чуть передернула плечом.
Чтоб показать, что кормиться сам он решил вполне серьезно, Лайош тут же отправился в город. Снег все еще плясал в воздухе, и ветер бесцеремонно толкал Лайоша в спину. С деревьев шлепались вниз снежные комья, и новые комья тут же нарастали на ветках. Обращенная к ветру сторона какого-то дома испещрена была белыми пятнами, словно великаны швыряли в нее снежки. На тротуаре лежал нетронутый снег; Лайош проваливался в него по щиколотку и скоро промочил портянки. Сколько шагов — столько ударов в спину, столько хлюпающих вздохов под ногой. Он был рад, попадая на улицы, где дворники были в работе с самой зари. Есть ни капельки не хотелось. Да и десятку жаль было разменивать. Словно в ней была его жизнь — пока десятка цела, цел и он. Он разглядывал электрические снегоуборщики, картинки у нового кинотеатра. Даже эти картинки были иными весной: тогда они показывали ныряющих в стеклянный бассейн выгнувшихся дугой девушек. Когда ноги его совсем вымокли и замерзли, он все же купил полкило хлеба: пускай видит Тери «свою кормежку» у него в руках. По дороге обратно снег немного утих и ветер реже взвывал, огибая врезающееся в него тело. В затишьях мир меж горой Яноша и Трехглавой Пограничной был таким тихим и спокойным, словно одного лишь хотел — заманить под свой саван доверчиво марширующее оборванное, усталое войско. Бумага, в которую завернут был хлеб, скоро размокла, но так хлеб еще более отвечал своему назначению: Тери, гладившая в кухне, могла видеть, каков его «свой корм».
На другой день с утра он ходил «искать место». Поиски места были, в сущности, то же, что накануне обед, — он лишь сделал крюк к своей старой пещере на Божьей горе. Конечно, нашел он там, что и ждал: сугробы, из которых торчали ветки кустов. Но когда он вернулся, место все-таки у него было. Он сказал об этом не Тери, а барыне, которая, уже не в платье с оборками, а снова в халате, помогала потрошить жирную утку. «Барыня, а барыня, — заговорил он, пряча взгляд, — дозвольте мне здесь еще остаться до первого». «А что такое? Первого уезжаете домой?» — ответила вопросом барыня. «С первого буду подручным у каменщика, что здесь работал; магазин будем один перестраивать». — «У того каменщика, который меня все профсоюзом стращал?» — «У него». Это выглядело убедительно, и хозяйка ничего больше не спрашивала. «Кормиться эти дни я сам буду», — добавил он с чуть заметной укоризной. «А, это пустяк, — махнула хозяйка рукой. — Я рада, что вы работу нашли. А то мне было не по себе, что мы вас отпускаем среди зимы, без работы». Если уж в самом деле уйдет Лайош, то пусть их знакомство кончится хорошо. Но Лайош и в покорности своей был упрямым. «Так дозволите, значит?» — «Что за разговор! — рассмеялась хозяйка, как человек, которого считают хуже, чем он есть. — Неужели выбросим вас на мороз? Вы ведь когда-то нашим рыцарем были. Верно, Тери?» Тери подняла от утиных кишок взгляд на Лайоша с тем же тихим содроганием, с каким смотрела на него все последние дни.
К вечеру Лайош снова вышел нюхать снег. Его притягивало это ухабистое снежное море: тянуло окунуться в него, прежде чем придется утонуть в нем совсем. Снегопад уже перестал, и Лайош заходил все дальше и дальше. Сначала он лишь смахнул снег со щеколды ворот, затем стал изучать блестящий след тележных колес на дороге, потом попробовал, хрустит ли под ногами шлак. Снег слежался уже, отвердел, и окрестные жители протоптали в нем широкую тропку. По ней он ходил взад и вперед, потом прыгнул в сторону, на снежную целину и, сделав десяток шагов, обернулся: глубоки ли следы. Подул на ладони, замахал руками взад и вперед, как это делали извозчики. Он хотел проверить, долго ли согревают такие движения.
«Я вижу, вы гимнастикой занимаетесь?» — произнес кто-то за спиной. Это барин незамеченным перешел дорогу, идя в город. Лайош поздоровался и перестал размахивать руками, но не вышел на дорожку из снега, достающего ему чуть ли не до икр. Пришлось барину в тонких своих ботинках сделать два-три шага к нему. «Я слышал, уходите от нас?» — спросил барин. «Ухожу первого. Жаль, сад не закончил из-за снега копать», — оправдывался Лайош с оттенком укора в голосе. «И работу… я слышал, что и работу нашли?» Лайош чуть-чуть помолчал. Сейчас бы и ухватиться за слабое место. Помучил бы и его, и тех, в доме; да нет, не станет он этого делать. Пусть они никогда не узнают о его великодушии — он такой человек, что может быть и великодушным, даже если, кроме этого сонного фонаря, у него нет свидетелей. «Да. На перестройке одного магазина, — ответил он тихо. — Работа не на улице, можно и зимой делать». Теперь барин чуть-чуть помолчал. «Это правда, Лайош?» — «Правда». — «Если, может быть, не нашли все же, не стесняйтесь, скажите прямо. Зимой не до стеснительности». — «Правда есть работа, господин доктор». — «Ну, тогда ладно, — сказал барин и вышел обратно на тропку. — До того, как вы уйдете, мы с вами еще поговорим. Вы ведь первого уходите?» — «Да, первого». Когда барин уходил, снег уже немножко скрипел у него под ногами. Где-нибудь на охоте, в меховых сапогах, наверно, очень даже неплохо шагать по такому скрипучему снегу. Лайош проводил барина взглядом в рассеянном белом свете, потом его взгляд перешел на спрятавшийся за ставнями дом. И он снова принялся за свои опыты, размахивая руками.
На Новый год у Хорватов опять ожидалось много гостей. Утром барыня была в городе, у отца. Сводной сестре, оказалось, вечером некуда было пойти. «Знаешь что, приходи к нам. Позовем от соседей председателеву дочку, от родни нескольких мальчиков». Но у мальчиков были сестры, а те тоже уже пригласили мальчиков. Кто такие? Выяснилось — сплошь знакомые. «Приводите и их, заодно новоселье справим». Новосельем хозяйка успокаивала себя и на кухне, готовя из срочно закупленных в городе продуктов горы бутербродов. К пяти часам в прихожей уже отряхивали с себя снег первые гости, и обитые о порог калоши рядами выстраивались под вешалкой. Всего набралось одиннадцать пар калош и меховых бот на молнии; лишь один гость — студент победней — прибыл в ботинках. В столовой вопило во всю мочь радио; ковер был скатан и убран в сторонку, стол отодвинут к стене, и раскрасневшейся Тери пришлось лавировать между юношами, танцующими с деревянным выражением лица и выпрямленной спиною, чтобы доставить блюда, полные бутербродов с сардинами, украшенными кружочками лимона, и с печеночным паштетом, в кабинет, по такому случаю переименованный в буфетную.
Все служило празднику и веселью. На рояле стояли подносы с ликером, крохотные пирожки со шкварками ждали, когда к ним протянется какая-нибудь юная рука. Письменный стол принял на себя блюда с закусками, тарелочка с пирожными уместилась на краю книжной полки. Новый год ворвался в тишину кабинета светлыми платьями девушек, блюдами с едой, сигаретным дымом, музыкой, пятнами пролитого ликера на мебели. Хозяйка сидела на маленьком диване мужа, между председательшей и другой гостьей, и обсуждала танцующую молодежь. Кружащиеся в черном кавалеры и погруженные в первые любовные тревоги девушки вызвали в ее памяти собственное девичество и былую свою живость и находчивость, которых так не хватало нынешним простоватым девицам.
Барин вернулся домой поздновато, было уже часов восемь. Увидев в прихожей огромное количество обуви и меховых шуб, призванных охранять от мороза легкие девичьи одеяния, он прошел прямо на кухню. «Что тут творится?» — спросил он у Тери. «Барышня Пици с молодыми Геренчерами, потом соседская председателева дочка, потом двое молодых людей, я их не знаю, они у нас впервые…» — начала она с невинным видом перечисление. «Хорошо, но почему они здесь?» — раздраженно перебил ее барин. «Так ведь Новый год, — пожала плечами Тери. — Барыня говорит, заодно и новоселье справим». Барин больше ничего не сказал, сел за кухонный стол и поужинал остатками охотничьей колбасы. Танцы и музыка потянули Тери с бутылкой содовой воды в столовую; она стояла там, глядя на молодых людей и потчуя их содовой. Гувернантке разрешено было выйти к танцам; юноши по очереди приглашали ее. Некоторое время она делала вид, будто просто не хочет отказывать приглашающим, но, стосковавшись по мужскому вниманию, быстро сбросила свою чопорность: куда приятнее от души веселиться, чем изображать изысканную даму. Скоро она уже громче всех хохотала, наваливаясь кавалерам на плечи и так смело прижимаясь к ним, что юноши не только усердно выполняли указание «приглашать немку», но и начали его толковать в ущерб менее опытным молодым родственницам.
