Что стоишь? Садись!
Игнатий повалился в телегу.
Оставшиеся три версты до Чернигова Иван гнал лошадь так, что она из оглобель вырывалась. Не жалел животину. Жёг и жёг кнутом. На пыльной костлявой спине полосы ложились. Одуревшая от такого боя лошадь, вихляясь в оглоблях, несла телегу, не разбирая дороги.
Так, с маху, они и подкатили к воротам Чернигова. Навстречу бросились стрельцы.
Иван с трудом осадил лошадь. Стрельцы подбежали к телеге.
Игнатий, одурев от скачки, тёр рукавом запорошенные глаза. А Иван, словно лишившись речи, мычал да башкой мотал. Наконец сказал стрельцам, что вёз товар на базар — показал рукой на мешки и поколотые кувшины, — да разбили их неведомые люди. Едва-де сами, рассказывал, ушли. Губы у него тряслись.
— Стрельцы! — закричал вдруг. — Кто разбивает нас и калечит? Чем детишек кормить? Беда, стрельцы, беда!
Игнатий с изумлением увидел, что лицо Ивана залито слезами.
— Беда, — кричал Трёхпалый, — беда!
Бился головой о грядушку телеги.
Стрельцы и сами видели, что беда с мужиком случилась.
Из соломы проглядывали шматы доброго сала, колбасы, рваные мешки с житом просыпали последние зёрна, жирно блестели черепки побитых горшков. Справный хозяин ехал на базар, но да вот не доехал. Понимали стрельцы — разорить мужика легко, ну а как подняться ему? Топтались вокруг телеги. Оглядывали битые черепки, пустые мешки.
— Однако, — сказал старший из стрельцов, — кто же это озорует?
А озорство-то въяве объявлялось, и стрельцы начали успокаивать Ивана.
— Ничего, наживёшь. Сам-то жив остался, и то слава господу.
Один из стрельцов, видать самый жалостливый, ведро воды притащил. Ивану слил на руки, он лицо ополоснул и вроде бы отдышался. Перестал голосить.
— Вы уж, братцы, — сказал, стряхивая капли с рук, — пропустите меня в город без докуки, расторгую, что осталось.
А видно было, что торговать ему нечем. Да, однако, подумали стрельцы, мужик не в себе уже. Пускай его, решили, едет. Авось и вправду какую ни есть копейку получит. Всё подмога после такого разбоя.
— Ладно, — сказали, — поезжай.
И пропустили без препятствий. Иван вожжи подхватил. Когда телега миновала ворота и въехала на улицу, Иван, вывернувшись змеёй, оборотился к Игнатию.
— Что, — вскричал, — ловко?
Глаза у него горели. Вот это и была его минуточка. Весь он себя выказал.
Игнатий только башкой мотнул — опомниться никак не мог.
— А ты, — воскликнул Иван, — видать, молоко ещё пить не отучился! — И хлестнул едва волочившую ноги лошадёнку.
На базаре Иван направил телегу в самую гущу народа. Бросил вожжи, вскочил на ноги и, раздирая на груди и так рваный армяк, закричал:
— Глядите, люди, что с нами сделали!
Народ попёр к телеге. Отдавливали друг другу ноги. Наваливались на спины. Известно — где крик, туда и бегут. Нажали так, что иных и топтать начали.
— Разбили нас, — вопил Иван, — неведомые тати! За что — не знаем. Товар, что в Чернигов на базар везли, пограбили. Нас били и убивали до смерти. Глядите, глядите!
И рвал, рвал армяк. Ивана шатало, будто бы он и на ногах-то уже стоять не мог.
Народ дивился. Мужик-то на телеге хорошей, с лошадёнкой справной, и товар у него явно был. Вон мешки с житом, черепки от горшков, сало в соломе проглядывает, колбаса. За что же такое лихо хорошему человеку?
— И с вами такое будет! — не унимался Иван. На шее у него верёвками свивались жилы. — Всех разорят.
Толпа и вовсе заволновалась. Разные голоса заговорили:
— У нас зорить горазды…
— Это первое дело…
— Никуда от этого не денешься…
А Иван и другое закричал:
— Помянете голодные годы, да поздно будет. Под царём Борисом половина России, почитай, перемерла. И теперь зорят! Нет пощады от бояр московских!
Игнатий, перепугавшись этих слов, оглядываться стал. «Как бы стрельцы, — подумал, — не услышали. Конец нам будет». Глянул в сторону, а они — вот они, клюквенные кафтаны горят в толпе. «Ну, конец!» — мелькнуло в голове. Однако стрельцы и с места не стронулись.
Иван и вовсе опасное закричал:
— Погубит, погубит царь Борис всех! В землю вколотит! К Чернигову царевич Дмитрий идёт. Вот истинный царь! Бейте воевод! Царевич Дмитрий вас на то благословляет!
Жилистый, вёрткий, сорвался с телеги — перед ним люди в стороны раздались — и в два прыжка подскочил к стоящему посреди базара столбу, на который грамоты царские вешали. Неведомо откуда в руках у него обнаружился свиток с красной печатью на шнурке.
Лицом, что и смотреть-то на него было боязно, оборотился к людям:
— Вот вам слово от царевича Дмитрия!
И грамоту к столбу прилепил. Все ахнули: оно и впрямь царская грамота — жёлтая бумага с письменами и под ней печать.
Баба какая-то лукошко с грибами сушёными в руках держала — так уронила. Грибы рассыпались.
— А-а-а!.. — затянула баба дурным голосом.
Другая, что стояла рядом, за голову взялась.
Народ хлынул к столбу. А Иван как сквозь землю ушёл. Игнатий глазами метнулся — нет Ивана. Видит: к телеге простоволосый нищий в дранье с батожком идёт. Тычет им в землю, как слепой. Подошёл, прыгнул на телегу и строго так:
— Гони, ворона, в переулок! Гони!
Игнатий оборотился, а на него Ивановы глаза, белые от бешенства, смотрят в упор.
— Что рот разинул? — крикнул Иван. — Гони!
Игнатий хлестнул лошадь. Увидел, однако, что у столба, на который Иван грамоту пришпилил, народ волной ходил, и крик услышал.
Крику того только и надобно было в Чернигове. Монашек тихий, что рядом с паном Мнишеком сидел да подсунул Ивану-трёхпалому грамотку мнимого царевича, знал: здесь искру бросить — и, как пересохшая солома, займётся огнём город. Какой-то усатый дядька из плетня кол начал выворачивать, другой выдрал оглоблю из телеги, и вот уже волна покатилась от базара к воеводскому дому. На колокольнях тревожно заголосила медь. Над базаром, поднятая сотнями ног, взметнулась столбом пыль.
Неустойчиво, шатко стояла Борисова власть на южных пределах. Вольно, по-разбойному дышала на остроги и редкие городки широченная степь, что была дика и неуёмна и помнила и половецких лихих воинов в кожаных, до глаз, шлемах, татарские лавы, и топот и визг коней, сходящихся в кровавой сече. Многих и многих больших и малых батек и атаманов помнила. Бурливая, горячая кровь не остыла здесь в жилах у людей, и каждая обида, притеснение, хотя бы и малое, выказываемая спесь — панская ли, российская ли, дворянская — вздымали такой вихрь возмущения, что его и остановить было нельзя.
— Браты! — выскакивал перед толпой изрубленный татарской ли, польской ли шашкой казак. — Доколе нам допускать мучения на русской земле? Доколе терпеть православным?
— Довольно!.. — одним вздохом ответила толпа, и не было ей удержу.
Воевода, князь
