Глава 11
Южная зима показывала себя во всей красе. Погода была мерзкая: ветрено, сыро и промозгло. Порывистый восточный ветер гнал по небу низкие свинцовые тучи, срывая с них редкие капли дождя, посвистывал в голых ветках бурьяна. Издалека, со стороны Никополя, перебивая ветер, гулко грохотало. Но это была не гроза, это рычал бог войны, перемалывая землю, технику и людей. Этот гул за два военных года стал Саблину привычным фоном.
Он побродил по длинной овражине за стоянками, мимоходом пиная обильно встречающиеся консервные банки да всякий хлам. Хлама, в отличие от зайцев, оказалось много. За месяц сидения у «двух тополей» полк обжился, оброс всяческим неучтенным имуществом и даже обзавелся собственным кладбищем. Заодно изрядно загадил окрестности.
Зайцев в овраге искать не стоило – по всей вероятности, местная живность давно разбавила своими калориями скудный рацион бойцов БАО. Значит, нужно было идти дальше – за рощу, за утопшую в грязи дорогу и заросший бурьяном луг. Там темнело убранное и неразделанное подсолнечное поле. Там должен был быть заяц.
Виктор, срезая угол, вернулся на аэродром. Прошел мимо тополей, мимо низеньких, сваленных из кусков позеленевшего ракушечника межевых оград крайних домов. У кладбища непроизвольно притормозил, кося взглядом на свежие бурые холмики. За месяц могил здесь прибавилось – черные деревянные кресты разбавились зелеными фанерными пирамидками. Здесь лежали и его бойцы: погибшие еще в небе Камошня, разбившийся при посадке Молокин. Одна пирамидка высотой выделялась среди прочих. Под ней похоронили Иванова. Ходил слух, что его как Героя будут хоронить в ближайшем райцентре, на главной площади. Но благоразумие победило. Он вспомнил, что Ивану сегодня девять дней и, вздохнув, пошел дальше.
Снега, несмотря на декабрь, толком не было. Снегопады были редки, непродолжительны и в итоге лишь добавляли слякоти. Грязь липла на старенькие, надеваемые исключительно в непогоду кирзачи, превращая их в гири. Пришлось свернуть с дороги в бурьян. У рощи шел настороже, ежесекундно ожидая встречи с дичью. Потом минут пять ждал, пропуская маршевую колонну. Серые солдаты в таких же шинелях месили жижу дороги, по щиколотку проваливаясь в грязь. На авиационного старлея с дробовиком наперевес они смотрели с безразличным отупением.
Заяц поднялся метрах в десяти, прямо на вершине плоского, невысокого холма. Поднялся с шумом и треском, мелькнул серым задом меж коричневых стеблей подсолнуха и рухнул, скошенный дробью. «Зауэр» не подвел, зверек забил в агонии лапами, пачкая шкуру о сырую землю, упокоился лишь в сшитом из противогазных сумок ягдташе. Начало было положено.
Он исколесил поле вдоль и поперек, но больше никого не встретил и уныло повернул обратно. При нынешнем обилии зверья один заяц в качестве трофея смотрелся несолидно, не показывал в Викторе добытчика. Вновь идя мимо рощи, он сетовал на расплодившееся племя браконьеров – любителей зайчатины, обтирающих законный кус у настоящих (к каковым себя причислял) охотников.
Грохнуло резко и неожиданно. Грохнуло близко. Что-то быстрое, шелестящее, ослепительное пыхнуло сзади, настигая, и он не раздумывая, диким, рвущим жилы прыжком метнулся вбок. Не успел. Шелест накрыл его, и краем зрения Саблин успел увидеть, что его догоняет какая-то невероятная, удивительно красивая, светящаяся серебристым светом сеть. Виктор почти увернулся. Серебряная светящаяся паутина накрыла краем, сдавила, придушила, потащила в себя, а он не хотел. Он орал, упирался, полз, цепляясь несуществующими руками в несуществующий чернозем. Полз, стараясь вырваться, все равно куда, лишь бы подальше от этих серебряных объятий. Сил не было давно, да их и вообще не было, а он все полз на одних морально-волевых, ведь, кроме них, ничего и не осталось. Паутина пеленала, давила, гасила остатки сознания, и ее серебристое мерцание заменяло явь…
Паутина обратилась аркой. Странной, словно сотканной из серебряных звезд и окруженной черной, колючей тьмой. За ней, словно в экране телевизора, виднелась старая лесополоса, заросшая молодняком и заваленная ломаными ветками, край задискованного, усеянного перемолотыми стеблями подсолнечника. А вдалеке, на проселочной дороге стояла зеленая «Нива». Арка тянула к себе, словно магнитом, затягивала, словно пылесос песчинку, и Виктор почему-то знал, что стоит уступить этому притяжению – и все будет как раньше. Не будет войны, холода, друзей, Тани. Зато будет спокойно, сыто, размеренно, безопасно…
И рванулся от этого удушающего притяжения. Бросился прочь, преодолевая сдавившую тяжесть, что тянула назад, в далекое, спокойное будущее. И он вырвался. Затем его догнало и скрутило, но он снова освободился и бросился прямо в черноту. Серебряная паутина развернулась, догоняя, а он бежал, хотя уже давно не было ни ног, ни дороги. Ничего не было, лишь колючая тьма, тени и отставшая серебристая паутина. А потом не стало и ее, и он остался среди теней. Они плясали в бесконечном хороводе, играя бесчисленным множеством оттенков, переливаясь и превращаясь одна в другую, дрожа в мареве горячего воздуха. Тени были живые, они говорили что-то важное, настолько важное, что от этого знания зависело все. Воздух тоже был живой и осязаемый. На ощупь он казался мягким и податливым: его можно было слепить в комок, а тени, попадая в него, начинали вращаться так быстро, что исчезали, и начинался холод. Холод забирался под одеяло, под пропотевшее, вонючее белье, от него было не спрятаться, потому что вокруг была только чернота. Холод и тени сменялись как день и ночь, и мир состоял только из них…
Потом Виктор увидел потолок. Самый обычный, саманный потолок, черный от копоти, покрытый трещинами и большей частью скрытый во мраке. Он смотрел вверх, на то, как переплетаются тени на древней побелке, и вдруг вспомнил, что где-то это видел.
Комната была незнакомая – маленькая, темная, тесная, словно пенал. Остатки света едва пробивались сквозь грязное окно, оставляя помещение в таинстве полумрака, было прохладно, и пахло лекарствами. За стеной кто-то скреб ложкой по стенкам котелка, с улицы доносился оживленный разговор – материли какого-то Попова. Заглушая говоривших, проехал грузовик, и стало тихо, даже ложка перестала звенеть.
Виктор повернул голову – получилось с трудом. Впрочем, можно было и не поворачивать, вокруг не было никого, лишь на табуретке, стоящей у изголовья кровати, обнаружилась кружка с чем-то темным. Это оказалась заваренная малина, давно остывшая. Обычная эмалированная кружка показалась ему по весу трехпудовой гирей, он с большим трудом сумел ее поднять, а потом пил, чувствуя, как холодный настой, проваливаясь в желудок, тут же начинает растекаться по всем жилочкам организма. Сразу стало легче. Он сменил позу, сумев кое-как повернуться на бок, и стал смотреть, как гаснет в окне день.
Солнце зашло – комната погрузилась в темноту, а он так и лежал, глядя в одну точку – в окружающей черноте было все равно куда смотреть. С улицы доносились невнятные голоса – сперва обсуждали вечерний ужин, потом доказывали друг другу, что махорку стали выдавать дерьмовую, потом замолчали. Снова проехала машина – за окном мелькнули синие огни фар, где-то далеко забрехала собака, смолкла, и наступила оглушительная тишина.
– Та сыпь, не жлобься, – глухой простуженный голос проскрипел прямо за окном.
Виктор раздраженно пошевелился – лежать в тишине было куда приятнее, чем выслушивать сплетни двух скучающих санитаров. Но те больше не говорили, лишь еле слышно возились за окном, а ему чудилось, что в комнату заползает сизый запах махорки.
– К этому не ходил? – снова раздался голос простуженного. – Может, он уже холодный…
– Машка укол делала, – голос второго по-юношески ломался, – все нормально было.
– Машка в ляжку, – буркнул простуженный. – Это когда было? Часов пять прошло… Пойди погляди.
Второй что-то буркнул, и первый зло взорвался: – Ты мне еще поцыкай, сопля, – с улицы донесся звук затрещины, – слушай старших.
