– Да ну ее в жопу! – лениво отмахнулась Ермошина. – Все, что мне от жизни надо, я и так умею.
– А папа с мамой?
– Мамку прошлой зимой грузовик переехал. Бухая была, – равнодушно сообщила Мандавошка. – А папка… Хрен его знает, где он теперь. Вернулся с зоны лет шесть назад, братика Димку забацал – и опять сел.
– А… старик с игрушечным автоматом… он кто?
– Мой дед. Полный придурок, бля. Когда-то вертухаем в лагере служил. Во время бунта на зоне по голове получил, вот его и комиссовали. Когда трезвый, так еще ничего. А когда пенсию получит и накатит, почему-то думает, что он опять зоновский вертухай. Садится у открытого окна с игрушечным автоматом и давай по прохожим хуярить: тра-та-та-та! Это, мол, зэки в побег намылились.
– М-да… – только и сумел вымолвить недавний арестант.
– Слышь… Ты за свою Таньку не переживай. Целка она еще, отвечаю в натуре, – успокоила Лида, словно угадывая ход мысли собеседника. – С мужиками не гуляет, хотя ей сто раз предлагали. Она ведь большой и светлой любви, бля, ждет. Я это точно знаю. Сама говорила. Танюха мне не только подруга, но и типа домработницы. Мне-то самой за домом смотреть некогда. Ну, малого из садика забрать, в квартире убрать, за покупками сходить, за бухим дедом присмотреть. Я ей за все это плачу. В месяц где-то полторы тыщи набегает. Нехило, да?
– А сама-то ты сколько зарабатываешь? – не удержался от вопроса бывший мент.
Ермошина наморщила лоб.
– Раньше, пока не обрюхатилась, по шесть-восемь тыщ в месяц имела. Я-то без сутика работаю, ни с кем не делюсь. А теперь… Кто на меня, пузатую, позарится? Знаешь, какая в нашем городе конкуренция? На блядоходе по вечерам телок, как грязи! Только за счет «микрофона» и выживаю.
– А что это?
– Ну, минет – лучше для мужчины нет! – глупо хихикнула Лида. – Триста рэ – и все дела.
Только теперь Голенков наконец-то сообразил, почему Лидино лицо такое белое и чистое. Несомненно, этому способствовала ежедневная белковая диета.
– А как родишь, тогда что?
– Тогда – полный голяк, – опечалилась маленькая проститутка. – Месяца четыре придется в завязке сидеть. Как говорится – ни капли в рот, ни сантиметра в жопу. Что мне – на фабрику идти, швеей-мотористкой? Тяжелее хера в руки не беру!
– Папа хоть кто?
– Ты этого имеешь в виду? – хмыкнула барышня, небрежно ткнув пальцем в свой упругий живот. – А хрен его знает! И с абортом, бля, как назло, опоздала. А он все растет и растет. Через три месяца рожать надо. Может, в роддоме ребенка оставлю, может, нет. Не знаю еще…
– Вот оно что… – медленно проговорил бывший опер. – А не боишься мужиков, с которыми трахаешься, под статью подвести?!
– Это которая по «мохнатке»? Да ты че, кто мне тут поверит?! Меня и участковый знает, и все базарные менты, и опера, которые по рынку слоняются… Да у меня и заяву не примут! А потом еще и мужики те… звездюлей навешают! Запросто.
Допив пиво, Голенков аккуратно поставил пустую бутылку под стол и цепко взглянул на собеседницу.
– Значит, у тебя шесть месяцев сроку? – вновь уточнил он, задумавшись.
– Где-то так. В октябре – ноябре залетела.
– В октябре – ноябре, говоришь? Это хорошо. И не помнишь, от кого?
– Не-а, – Лида отрицательно мотнула головой. – А что? Усыновить хочешь?
Неожиданно бывший мент ощутил в себе настоящее озарение. Это было чувство сродни тому, которое испытывает гроссмейстер перед красивейшим многоходовым эндшпилем. Случайное знакомство неожиданно раскрывало замечательные перспективы. Словно из тумана, выплывал план полного уничтожения врага номер один…
План этот, зародившийся абсолютно спонтанно, полностью вписывался в ту самую сто тридцать первую статью, которую Голенков когда-то и собирался повесить на Жулика.
Лида Ермошина забеременела где-то шесть месяцев назад, в октябре – ноябре. А ведь последний раз Сазонова видели в этом городе в то же самое время! Лида решительно не помнила, от кого залетела. А почему, собственно, она не могла забрюхатеть от Жулика? Ведь он был тогда в бегах и потому наверняка не имел никакого алиби. Какое еще алиби у беглого зэка?
Версия «изнасилования» выглядела вполне правдоподобно. О страсти Сазонова к бабам было известно и братве, и ментам… Все красавицы этого города через одну с ним спали, а остальные ограничивались духовной связью – за невозможностью чего-то иного. Правда, прямых улик «изнасилования» пока не было… Но их вполне можно было организовать.
Главное, что косвенные улики напрашивались сами собой. Как и отягчающие обстоятельства.
Шесть месяцев назад маленькой проститутке было всего пятнадцать. Нежный возраст жертвы позволял применить к фигуранту ту часть уголовной статьи, в которой идет речь об изнасиловании малолетней. Срок подачи заявы по подобным делам – год. Значит, время еще есть. В случае чего Мандавошка всегда может сказать следаку: мол, меня запугали физической расправой, потому раньше не заявляла. Изнасилование относится к делам частного обвинения, и будет правильней, если под заявлением Лиды подпишется и ее дедушка – уважаемый человек, заслуженный ветеран конвойных войск МВД.
Рано или поздно Сазонова «закроют»: сколько веревочке ни виться, а для уголовников она всегда свивается в петлю. Беглеца могут арестовать во Франции – с последующей экстрадицией на родину. Беглеца могут арестовать и в России, куда он вполне может вернуться добровольно. Ведь в этом городе осталась его старенькая мать… На следствии к многочисленным статьям обвинения прибавится еще одна, очень, кстати, позорная. С суммарным грузняком профессиональный аферист и отгребет путевку сроком в несколько пятилеточек на хороший северный дальняк. И тогда – прощай, авторитет, и здравствуй, «петушатник»…
Чем больше размышлял бывший оперативник над своим планом, тем более многогранным его находил. Во-первых, Сазонова можно было запросто спровоцировать на возвращение домой. Во-вторых, обвинение по позорной статье сулило для Голенкова не только моральное удовлетворение, но и коммерческую составляющую. Частный дом, в котором жила мать Жулика, тянул не меньше чем на десять тысяч долларов. Да и у профессионального афериста наверняка были припрятаны какие-то сбережения! Например – из ограбленного «Сайгона»… Так почему бы ему не поделиться с человеком, которого он незаслуженно отправил на зону?
– Лида, тебе бабки нужны? – вкрадчиво спросил Голенков.
– Спрашиваешь…
– Слушай. Давай встретимся сегодня вечером, – заговорщицки предложил Эдуард Иванович. – Есть возможность заработать.
– Триста рэ, – отрубила малолетка, интимно облизав губы острым розовым язычком. – А зачем вечером? Можно прямо сейчас. Только я в кредит не работаю. Бабло с собой?
– Да я не о том… – поморщился бывший сыскарь. – Я тебе другое предлагаю. Надо написать две-три странички текста. И кое-куда сходить. За все про все – пятьсот долларов. Устроит?
– Полштуки гринов? – уточнила барышня, явно не веря. Усвоив информацию, она тут же посыпала вопросами: – А куда я должна сходить и что написать? А ты меня не кинешь?
– Пятьсот долларов ты получишь, если ты под мою диктовку напишешь одно заявление в горотдел и выполнишь все, что я тебе скажу, – доверительно подхватил Эдик и тут же поманил собеседницу дальше: – И еще столько же получишь через несколько месяцев. Только если поведешь себя правильно… Ты абсолютно ничем не рискуешь. Отвечаю. Короче, созвонимся. Только сразу: никому никогда ничего не рассказывай. Даже моей Таньке. Договорились?
* * *
Ослепительно-желтое солнце медленно поднималось над огромным Марселем, окрашивая в пастельные тона старинные портовые кварталы, серые эсминцы на рейде и огромную золоченую статую Мадонны, венчающую купол собора Notre Dame de la Grade.
Ночной портье отеля «Бельвю» только что проснулся. Постояльцы еще спали, а это означало, что у портье было время, чтобы выпить кофе на свежем воздухе.
Пластиковые столики под матерчатыми тентами белели в десяти метрах от гостиничного входа. Бармен уже возвышался за стойкой. Степенно кивнув портье, он поставил перед ним дымящуюся чашку и по-приятельски подсел рядом. Мужчины обменялись несколькими ни к чему не обязывающими фразами о погоде, туристах и ценах на вино: серьезные темы здесь не приняты, разговор должен быть легким и непринужденным.
Закурив «Галуаз», бармен со смехом поведал, как русский мсье с бородавкой на подбородке опять обожрался вчера своим варварским коктейлем и как другой мсье, тоже вроде бы русский, тянул его на себе в гостиницу.
Допивая вторую чашечку кофе, портье обеспокоенно зашмыгал носом. Ему показалось, что со стороны отеля потянуло едкой гарью. Это был явно не запах сигаретного дыма: «Галуаз», который курил собеседник, имел совсем другой аромат.
Попросив бармена обождать, портье спешно вернулся в холл. Здесь, в замкнутом помещении, резкий запах ощущался намного явственней, постепенно приобретая дымную видимость и аварийную концентрацию.
