— Зачем тогда им головы морочила?
Но когда я вернулась в Сталинград — хоть бы слово мне Петр сказал! Никто никогда со мной так нежно не обращался. Мы встретились, как будто оба только что вернулись.
И я придумала видеться с Виктором по утрам, приходила к нему в гости. Его семья жила в венгерских коттеджиках. Такая идеальная чистота у них была! Бабушка пекла тоненькие блинчики, сверху клала чайной ложечкой джем. И чай ставила, так что завтраком мы были обеспечены.
А потом мы с Виктором общались, разговаривали. Петр — он мало говорил, больше делал нужную работу. Виктор же рассказывал, и я слушала, разинув рот. Но Петя, наверное, догадался о наших встречах и стал приходить с утра. И, в конце концов, сказал:
— Передай Виктору, чтобы после шестого августа его не было в Сталинграде.
— Так ты со мной говори по этому поводу… — отвечаю.
— Запомни на всю жизнь — что б ты ни выкомаривала, я до тебя никогда и пальчиком не дотронусь. Все разговоры буду иметь с твоим корешом.
Виктор собрался и уехал — не захотел связываться с Петькой. Тот как-то умел всех ребят держать в узде — своей силой, уменьем драться. Когда он в Астрахани поздним вечером возвращался через весь город в мореходное училище — я была спокойна. Знала, что хулиганы его обойдут стороной.
Мы с ним переписывались после того, как я уехала на Сахалин. Он все надеялся, что я выйду за него замуж.
Сахалин
В Москве я с трудом достала билет до Хабаровска. Ехать предстояло на самой верхней, третьей полке, где обычно лежат постели.
— На ночь-то их снимают, — сказали мне, — Вот и будет тебе, где спать. Бери, а то еще месяц просидишь на вокзале.
В вагоне я оказалась вместе с молодыми ребятами, геологоразведчиками. Песни под гитару, нескончаемые разговоры… На маленьких станциях продают горячую картошку в кулечках из газет, непривычные, диковинные сибирские ягоды, кедровые орешки, копченых омулей.
Потрясающее зрелище — Байкал. Поезд идет по самому краю его, вода — хрустальная. Даже страшно — кажется, вагоны вот-вот съедут в глубину.
Там же я увидела на высокой скале — бюст Сталина, его сделали заключенные.
Из Хабаровска нужно было ехать во Владивосток. На всю жизнь мне запомнилось тамошнее сливочное масло — соленое. Вероятно, его везли из Москвы и, чтобы не испортилось, добавляли соль. Долго я к нему привыкала, а годы спустя, вернувшись в родные края, не могла есть обычное масло — оно казалось пресным.
Добираясь на пароходе до Сахалина, я все вспоминала министра Бабаяна. Говорил, пролив как ниточка, на карте показывал… Однако, пароход шел несколько суток. Меня насмерть укачало.
— И это Тихий океан? — пытались шутить пассажиры, — Какой же он Тихий…
Билет у меня был в четвертом классе, в трюме, где качка кажется особенно жестокой. Одна из дорожных попутчиц пригласила к себе в каюту. Так мы и лежали валетом в подвесной койке — голов поднять не могли.
По прибытии на Сахалин меня ждало жестокое разочарование. Отправили на отдаленный рыбзавод. Пятьдесят километров от комбината. Ни бани, ни библиотеки, ни кино. Только тайга — и Японское море.
Завод и заводом-то назвать нельзя — так, сараи какие-то. Основная рабочая сила — заключенные. Утром их приводят, на ночь уводят.
Я шла ночевать в избушку. Кроме меня там жила бабушка с детьми.
Один из ее сыновей сказал мне:
— Трудно тебе придется. Вот сейчас осенняя путина закончилась. Но зима пролетит мгновенно. Весной рыбаки снова начнут привозить рыбу. Труд их нелегкий, и они требуют оценивать весь товар первым сортом. И рыбу сразу надо пускать в дело, перерабатывать… Хватит ли у тебя — у мастера — физических сил? Чтобы принять рыбу первым сортом, а выпустить высшим. Только тогда ты будешь иметь прибыль. А нет — так ведь попасть в тюрьму — раз плюнуть.
Работа у рыбаков и вправду тяжелая. Их по двенадцать человек в кунгасе. И волна вышиной с дом — то поднимает, то опускает кунгас, тогда долго-долго рыбаков не видно. Плачешь, думаешь, что они утонули. Море кипит, как в котле. У рыбаков сетки, лебедкой они эту рыбу вытаскивают…
И, конечно, они хотят получить самую высокую плату за свой труд.
А тут лаборант смотрит — не помята ли рыба, сохранилась ли на ней чешуя, на анализ берет — и то второй сорт присваивает, то третий. И рыбаки могли с кулаками броситься — рыба же только что из моря, свежайшая.
Заключенные носили рыбу с берега на носилках. Носилки тяжеленные. Они порою выматерятся — если меня не видят. Но если поймут, что я была поблизости и слышала — обязательно извинятся.
Я до сих пор вспоминаю это, потому что сейчас люди совсем другие. Там заключенные просили прощения! А сейчас я стараюсь после одного случая не делать молодежи замечания.
Недавно к нашему дому подъехала «скорая». Я вышла и смотрю — лежит молодой парень. Худой, кожа да кости. Руки грязные, на подбородке — засыхающие следы рвоты. Может, и вправду бомж, но ведь человек же… Приехала молодая фельдшер. Босоножки на ней в бусинках, на высоких каблуках. Разве можно на «скорой» с такими каблуками? Там только успевай по этажам бегать. И с фельдшерицей — молоденький медбрат.
— Парень из вашего дома? — спрашивают.
— Нет.
И тогда эта медичка заявляет:
— Поехали!
— Девушка, послушайте меня… Я врач с пятидесятилетним стажем. Не берите на себя такую ответственность. Он без сознания. Нужно, чтобы его посмотрел невропатолог — на предмет черепно-мозговой травмы, потом необходимо исключить отравление…
— Бабка, — говорит эта особа, — Ты куда шла? Вот туда и иди…
— Кошку, — говорю — увидишь больную, и то не пройдешь мимо. Что же вы так с человеком?
И тогда парень, что сидел за рулем, спрыгнул наземь:
— Берем…
Вместе с медбратом они перенесли этого несчастного в машину. А фельдшерица только каблучками топотала, чтобы на носилки его не клали.
Потом выяснилось, что отвезли они его не в больницу, а в милицию. Да он и пьяным-то не был — я над ним наклонялась… Бедный… Я знаю, что порой бывает с людьми в вытрезвителе… Лучше бы умер у нашего дома, на ветерке…
И вот, возвращалась я после работы в свою избушку. С одной стороны — тайга, с другой море шумит, как котел, и как будто надвигается на наш домик. И я не выдержала. Выбрала время, когда поднялась метель — и пошла за пятьдесят километров в Холмск, к своему начальству. Падаю, на коленки встаю, потом опять иду… Всю ночь шла, весь день и еще ночь. Мне было 19 лет.
Пришла и спрашиваю:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
