Дети мертвые уткнулись в ступеньки. Он останавливается против двери открытой – кажется, школа. Как они могли детей не пощадить? Дети-то в чем виноваты?
Классная комната: стулья опрокинуты, парты сдвинуты так, словно ими пытались внутри забаррикадироваться. Доска исписана белыми меловыми буквами. Лисицын подходит, хмурясь, к доске. Там ни азбуки, ни арифметики – все измарано наспех взрослым косым почерком. Писали одно поверх другого, смахивая рукавом уже написанное.
«Стучатся». «Я оглохла». «Не открывай». «Надо их отсюда забрать». «Я тоже». «Я сам сделал». «Я знаю, где безопасно». «Говорят, что Егор». «Бомбоубежище». «Только так можно». «Не слушай их главное!» «Там точно ничего не слышно».
Лисицын утирает испарину со лба, с шеи. Потеет, потому что чувствует: не может решить эту задачу, не может понять, как и что тут случилось. И потому что опасность тут, рядом, никуда не делась. Вроде некого бояться, но это все обманка, засада. Надо понять, надо… Он перечитывает еще раз надписи, пытаясь расставить их в правильном порядке, – но так и не может разгадать, о чем тут речь шла. Кто-то прятался в школьном классе, пока во дворе людей убивали. Прятался, а потом попытался уйти – в бомбоубежище какое-то. Только вряд ли туда дошел.
Он пишет на доске: «Есть кто живой?» Уходит из класса.
Идет по лестнице и думает: не слушать Кригова – почему? Что Кригов такого мог ему рассказать? Ты не мог быть предателем, Сашка. Тебя предать могли, обмануть, заманить… А ты – никогда, ни за что.
Юра останавливается у окна, закуривает опять, смотрит во двор.
Выглядывает в окно. Мертвецкая шеренга тянется вдоль всего поезда.
– Жилин! – Юра высовывается в окно. – Жилин! Гражданских штабелями клади!
– Что?
– Штабелями! Как дрова! Жечь будем!
– Принято!
– А наших давай к нам в поезд!
Лисицын следит еще за тем, как сотник передает его приказ казакам, как те крутят головами, приноравливаясь к услышанному. Шеренгу распускают, мертвецы собираются играть в кучу-малу.
Конец ознакомительного фрагмента.
