— Чего-с? — спросил он.
— Я вам говорю — садитесь!
Орест причмокнул губами и произнес:
— Нет уж, позвольте…
— Да нет, ничего… садитесь… — милостиво повторил Савищев, думая, что Орест стесняется его достоинством и поэтому не решается сесть.
— Нет уж, позвольте, — закончил Орест, — мне лечь!.. Потому что я у себя в доме привык всегда лежать на диване.
Он произнес «на диване» на французский манер в нос, проследовал на свое обычное место, лег в грациозную позу отдыхающей нимфы и воззрился на графа с невинным видом, говорившим, однако: «Ага!.. что? взял?»
Савищев, никак не ожидавший такого оборота, разинул рот от удивления, но тут же деланно рассмеялся, положил ногу на ногу и решил относиться к этому человеку просто как к шуту.
— Послушайте, мой друг! — начал было он, но Орест замотал головой.
— Мой добрый друг! — поправил он графа. — Мне Маня говорила, что так во французских романах говорят аристократы, посещающие бедняков…
— Ну, мой добрый друг! — опять рассмеялся Савищев. — Я хотел бы поговорить с вашим отцом…
«Однако, он называет ее Маней!» — вместе с тем подумал он.
— Добрым отцом… — опять поправил его Орест и добавил: — Это уж ведь и по прописям известно!
— Да будет тебе! — не выдержал Савищев. — Я пришел поговорить по делу!..
Орест спустил ноги с дивана и сел.
— Вот когда мы с тобой, милашка, на брудершафт пили, этого я не помню что-то! — проговорил он совершенно просто и естественно.
«Да он пьян! — догадался Савищев. — Он просто пьян!» И он до такой степени даже обрадовался, что этот человек был пьян, что дом был лачугой, в сенях дурно пахло и вся обстановка была отвратительной.
Чем хуже все это было, тем лучше было для него, потому что тем легче, казалось ему, возможно прельстить Маню перспективами роскошной жизни, если она пожелает.
Впрочем, для него лично Орест был только смешон.
Оскорбляться его выходками граф считал недостойным себя. Он со свойственным «ловласам», как тогда называли, чутьем, понял, что из этого пьяницы он может извлечь немалую пользу для себя.
Он вынул сигару, закурил и, пустив струю дыма, неторопливо протянул:
— А скажите, пожалуйста, что вы делаете?
— Je suis assis sur le divan![5] — вдруг неожиданно по-французски произнес Орест.
— Ну да!.. Хорошо, но я спрашиваю вообще, что вы делаете? Можете писать?
— Да как вам сказать… смотря что… ежели «мыслете», так сколько угодно…
— Нет, переписывать бумаги?
Орест вздохнул и ответил:
— Пожалуй, мог бы, но не желаю!
— Отчего же?
— Я — враг бумажного делопроизводства.
И Орест снова закинул ноги на диван и развалился.
— Но разве вы не хотели бы заработать деньги?
— Зачем?
— Ну как зачем? Чтобы иметь их!
— Если я захочу, то и так буду их иметь.
— Вот как? Откуда же?
— Да хотя бы от вас, s'il vous plâit![6]
— Вы хотите, чтобы я дал вам денег? — спросил граф.
— Отчего же нет?.. Ежели я буду, например, вам полезен?.. Вы не смотрите на меня выпуклыми глазами! Я говорю серьезно, в рассуждении принчипессы.
— Как вы сказали?
— Принчипессы… это я так называю известную вам волоокую Марию, в просторечии Маню.
Савищев не без некоторого удовольствия затянулся дымом сигары, Орест же, не выдержав, воскликнул:
— Позвольте и мне сигару, мой очень дорогой граф, как говорила покойная Мария Антуанетта! — и он жалобным взглядом голодной собаки посмотрел на Савищева, как тому показалось.
— Хорошо, я дам вам сигару! — согласился Савищев. — Но только я хочу, чтобы вы были со мной любезны.
Он вынул портсигар, достал оттуда сигару и протянул ее Оресту; тот вскочил, сделал глиссаду и раскланялся.
— Я ваш человек! Вы очаровательны, граф!.. Я буду с вами любезен… Прежде всего вам, вероятно, желательно узнать, каковы фонды на здешней бирже недавно поселившегося здесь джентльмена?
«А он вовсе не глуп!» — подумал Савищев и сказал вслух:
— Почему вы так думаете?
— У меня в этих делах — мертвая хватка!.. Карамболь без промаха!.. Хоть с завязанными глазами… Конечно, за свою сметливость я одной сигарой удовлетвориться не могу! Знаете, граф, если беленькую, я — ваш человек!
«Беленькими» тогда назывались двадцатипятирублевые бумажки.
Савищев вынул, подумав, бумажник, развернул его и вытащил двадцать пять рублей. Он посмотрел на Ореста: тот ленивым, как будто вовсе равнодушным взглядом следил за ним.
— Ну вот вам деньги!
Орест мотнул головой и воскликнул:
— Не возьму!
— Да ведь вы сами только что хотели!
— А теперь не возьму!
— Как же так?
— Не возьму двадцати пяти… Теперь пожалуйте еще пять за промедленье и раздумыванье; всего, значит, тридцать!
«Нет, он положительно меня занимает!» — мысленно усмехнулся Савищев и дал Оресту тридцать рублей.
Он всегда был убежден, что с деньгами все можно сделать!..
Глава XXV
Получив тридцать рублей, Орест рассказал Савищеву, что их жилец Николаев, несомненно, влюблен в Маню-Марию, с которой проводит все вечера.
— Ну а какое отношение имеет она, — с любопытством спросил граф, — к некоему Андрею Львовичу Сулиме?
Орест задумался, силясь обстоятельно вспомнить, но ничего припомнить не мог.
— К какому Сулиме? — спросил он.
— Не знаю. Но только она сегодня, вот сейчас, была у него. Я своими глазами видел, как она села в ожидавшую ее карету и поехала в ней в дом на Фонтанке, недалеко от Невского, принадлежащий, как я узнал, Андрею Львовичу Сулиме, который живет в нем один-одинешенек.
— Богатый человек! — произнес Орест.
— Очевидно!
— Романея! — сказал Орест.
— Что такое? — не понял Савищев.
— Я это слово, — пояснил Орест, — не для определения напитка говорю, а в смысле интересного происшествия, то есть вроде как бы романа! Романическое приключение!
— Ну вот я желал бы его выяснить! — продолжал граф Савищев. — За деньгами дело не станет! Эти тридцать рублей считайте задатком. Если вы мне принесете сведения, что такое господин Сулима и, вообще, как вы говорите, будете мне полезным, я заплачу вам еще.
— Значит, вы желаете преобразить меня в своего соглядатая, вроде как бы наперсника… Ну что ж, идет!.. По рукам!
И Орест протянул графу руку.
Чистоты она у него была сомнительной. Савищев поморщился, но все же пожал ее, рискнув это сделать, потому что сам был в перчатках.
Он расстался с Орестом, если не вполне успокоенный, то, во всяком случае, довольный посещением дома Беспалова. Он был уверен, что для этого тунеядца, который назывался Орестом, деньги были очень привлекательны и ради них он пойдет на все и будет готов сделать что угодно. А он был достаточно умен, чтобы иметь возможность сделать многое.
Орест, оставшись один, сосал окурок сигары и раздумывал, каким же образом ему теперь поступить? Он принял на себя в некоторой степени обязательство узнать об этом Сулиме, но как приняться за дело, не знал.
От последовательного мышления его мозг давно отвык, и напряжение мысли составляло для него значительный труд.
«А ну их всех к шаху персидскому!» — решил он вдруг, засунув руку в карман и ощупывая там тридцать рублей, которые были для него солидной суммой.
Пока что там будет впереди — неизвестно, а теперь у него есть деньги и надо их поместить соответствующим образом.
«Самое лучшее было бы, — подумал Орест про графа, — сыграть с ним на бильярде да обставить его как следует!.. а прочее все… да ну его к шаху!» — повторил он себе и, нахлобучив картуз, отправился в трактир, «наплевав», как мысленно формулировал он, на всякие обязательства и обстоятельства, на все прошлое и все будущее, желая жить настоящей минутой на имеющиеся у него в кармане тридцать рублей.
В трактире Орест не прошел, как обычно, в бильярдную, а сел в общем зале барином за столик и авторитетно приказал:
— Человек, романеи!.. И что-нибудь из кушанья деликатного!
— Яичницу на сковородке или селянку? — предложил лакей.
— Дурак! Стану я есть твою яичницу сегодня!.. Ты мне сделай…
— На наличные-с?
— Ну, разумеется! — Орест вынул из кармана деньги, положил их на стол и похлопал по ним рукой. — Хватит, надеюсь, а?
Лакей осклабился и заявил:
— Все, что прикажете, то и можно сделать!
— Закажи мне паровую осетрину!
Оресту давно хотелось паровой осетрины, но до сих пор она ему была не по средствам.
Он пересчитал свои деньги и спрятал их в карман.
Рядом, за другим столиком, с другим лакеем никак не мог столковаться посетитель, которого Орест в первый раз видел в трактире.
Посетитель был французом, очень мало говорившим по-русски, и он никак не мог объяснить лакею, чего ему хотелось.
