Голоса наверху — мама, папа — снова пропали. И Сандра сразу поняла, спокойно и без надрыва, что ей суждено остаться здесь. Что дом на болоте теперь ее, не как собственность.
Но как судьба.
Так что не важно, понравилось ей там или не понравилось, и вообще все, что она думала, — не важно. Потому что речь шла о необходимости, о неизбежности.
Вот и пришла ночь. Такая холодная, такая грозная, такая удивительная.
Вдруг — словно молния пронеслась в голове, и Сандра увидела внутренним взором последствия того, что должно случиться: она увидела двух девочек в бассейне без воды, они играли на зеленоватом кафельном дне среди шифона, шелкового сатина и жоржета. И среди других вещей, которые принесли в чемоданах. Две девочки с чемоданами среди всех этих вещей, разбросанных по дну вперемешку с тканями. Блокноты с вырезками, мертвая собачка Джейн Мэнсфилд, голова Лупе Велез в унитазе и тому подобное и Дорис со своими старыми разрозненными номерами «Преступлений и жизни». Коварная акушерка Ингегерд и девять младенцев в кюветах в ее руках. Он убил свою любовницу, нанес пятнадцать ударов молотком по голове. Юная любовь и внезапная смерть. И вещи Эдди, рассказ об американке, Эдди де Вир.
Зачарованность смертью в юности. И — бах! — Сандра увидела, как Дорис разбивает звонок у входной двери дома на болоте в то последнее лето, когда все закончилось. Последний год, последнее лето, последний месяц, последний последний последний последний — до того мгновения, когда лету надоело и оно решило покончить с этим раз и навсегда.
«Вот кровь и золото блестят в волнах. Ночь требует свой долг, вселяя страх» — так пелось в песне, которая была записана на магнитофоне Дорис Флинкенберг.
А в стороне от дома, в кустах, кто-то недовольный. Мальчик, всегда мальчик. Тот же самый мальчик, что и сейчас, на почтительном расстоянии, смотрит на дом, словно уверен, что тот должен развалиться на куски или уйти под землю, словно Венеция, просто под силой его взгляда.
— Сгинь. В землю. Провались.
Но пока, на какое-то время, она останется одна — до того дня, когда Дорис Флинкенберг явится в дом к Сандре Принцессе-Мученице Тысячи Комнат (с узкими окошками, почти без воздуха).
И она, Принцесса, перестанет существовать в ту самую секунду, как Дорис Флинкенберг начнет задавать свои глупые вопросы и сама же на них отвечать, не давая собеседнице и рта раскрыть.
— Чем ты любишь заниматься? Я — разгадывать кроссворды, слушать музыку и читать «Преступления и жизнь».
— Не знаю, — отвечала Сандра, но осторожно, поскольку боялась сказать что-то неправильно. — Хотя я не прочь пострелять из ружья.
Дом изнутри.
Комната Сандры. Кухня. Спальня. Салон. Маленький коридор.
Гардеробная.
Бассейн без воды.
Главное, что этот дом — плод ненависти.
Черная Овца в Маленьком Бомбее.
Лежал и храпел на диване в задней комнате, когда они пришли.
Он поднялся.
Блестящий белый «ягуар».
Красный плащ.
Маленький Бомбей.
Поначалу он был угрозой.
С другой стороны, она радовалась, когда он появлялся.
Когда прошло первое удивление.
Но, с другой стороны, она радовалась, и когда он уезжал.
И так и так.
Он спал в магазине, когда они пришли туда утром.
Он открыл дверь своим ключом — почему нет? — ведь он был хозяином.
— Как тебе понравился дом?
Я думал, что покажу тебе, как выглядят твои мечты.
— Внутри пустовато.
— Я знаю, ГДЕ так говорят.
— Спичечный дом для спичечных людей. Ты думала об этом? Что придется приноравливаться к такому формату?
Спросил Черная Овца в Маленьком Бомбее, он обращался лишь к ней, словно шелковой собачки и не существовало.
А она сидела на корточках, у миски с водой, под столом, и слушала.
В Маленьком Бомбее со всеми этими тканями.
Лорелей Линдберг. У нее изо рта выпали булавки. Клик-клик.
Булавки с разноцветными стеклянными головками.
И она подобрала их, собачка.
Но Лорелей не позвала ее на помощь, потому что плохо видела.
В тот раз нет.
— Не так-то просто оказаться в руках живого бога…
— Какого еще БОГА?
— Ты же понимаешь, — втолковывал много раз Черная Овца Лорелей Линдберг, — это игра в кошки-мышки, в нее играют, пока кошке не наскучит. А как проголодается, живо мышку — цап.
— Это не игра. Это серьезно. Просто так видится со стороны.
— Вот именно. Я к тому и клоню. Мы два брата. У нас было две кошки. У одного и у другого… Но из норки вышла только одна мышка. И эта мышка — ты.
Дорис Флинкенберг. Поначалу она убежала от нее. Странная кругленькая девочка, иногда шла за ней от автобусной остановки, когда она сходила у проселочной дороги, возвращаясь из школы в городе у моря. Сандра, конечно, знала, кто она такая, — некая Дорис Флинкенберг, которая живет немного дальше на мысе.
Ей не хотелось с ней играть.
Поэтому она убегала. А бегала она быстро. В школе у нее был рекордный результат в беге на шестьдесят метров, у нее был талант к бегу, она сама этому удивлялась. Так что убежать от той девчонки ей труда не составляло.
Но та девочка, Дорис Флинкенберг, она бежала следом. Это было смешно, но в то же время немного унизительно для них обеих.
Вверх по лестнице дома на болоте, ключ в замок, дверь нараспашку, внутрь в безопасность. Побыстрее закрыть за собой дверь, остановиться и отдышаться.
Тишина. Повсюду. Тихо, как только может быть в доме на болоте.
Пока не начнет трезвонить звонок.
Nach Erwalf und die Sonne. Играть и играть эту дурацкую мелодию, снова и снова.
КОГДА ЖЕ ОНА УБЕРЕТСЯ? В конце концов Лорелей Линдберг, если она была дома, выходила в узкий темный коридор:
— Почему ты не открываешь?
Сандра мотала головой.
— Значит, ты не хочешь? — только и говорила тогда Лорелей Линдберг и уходила.
Назад в дом. И Сандра шла следом.
Гораздо позже. Субботним утром в доме на болоте Сандра, как всегда, когда ей не надо было идти в школу и можно было спать сколько угодно, проснулась довольно поздно. У нее возникло предчувствие, почти уверенность, что именно в этот день случится нечто знаменательное. Она сладко потянулась в супружеской постели, которая теперь принадлежала ей. Прошло несколько месяцев с тех пор, как брак Лорелей Линдберг и Аландца распался окончательно, и кровать, которую перенесли в комнату Сандры незадолго до решительного конца, так и осталась стоять там, куда однажды после последних всплесков страсти была со злости отправлена. Она занимала почти всю комнату, но, похоже, обосновалась здесь навсегда, поскольку оказалась очень удобной. И вот теперь, субботнее утро, начало самого, казалось бы, обычного дня: Аландец уехал по делам, Сандра в халате, шелковом расшитом кимоно, которое даже спустя месяцы после закрытия магазина хранило легкий аромат Маленького Бомбея. И так хоть целый день, если хочешь. Суббота — лучший день недели. Да потом еще воскресенье — до того, как придется возвращаться во французскую школу, в которую продолжала ходить Сандра. Но едва она проснулась, как сразу поняла, что теперь, именно в эту субботу, случится что-то новое и интересное.
Полная ожиданий, она выбралась из кровати и бросила взгляд в окно. Что ж, погода ее не удивила. Обычный ноябрьский денек, серый и тихий, непривычно безотрадный, особенно здесь, в самой болотистой части леса; в Безымянном озере поднялась вода, и с определенного расстояния казалось, что дом словно плывет среди тростника и прочих растений. Но это было совсем не страшно: скоро земля покроется снегом, милосердным снегом. Сандра сунула ноги в тапочки с белыми пуховыми помпонами и семисантиметровыми каблуками (они достались ей от матери, поскольку той оказались малы), запахнула халат, и тут случилось то, что еще иногда случалось: стоило ей дотронуться до ткани, как в голове пронеслось — Маленький Бомбей.
Лорелей Линдберг. Мама. Порой ей так ее не хватало — до резей в животе. Эту тоску невозможно было сдержать, и, чтобы хоть как-то с ней справиться, приходилось облекать ее в историю. Вот Сандра и сочинила одну такую историю, в которой, когда падала духом, могла прятаться от одиночества. В этой истории она воображала себя дочкой Метателя кинжалов. Девочкой-циркачкой, чья мама была неизлечимо больна (эту версию она потом изменила: как-то дождливым вечером мама упала со столба высокого напряжения на ярмарке в какой-то сельской дыре, где больше никто не желал ходить в цирк, потому что все сидели дома и пялились в телевизор; всего несколько человек видели, как она упала на асфальт. Это была правдивая история — история акробатки Розиты Монти), а сама она была ассистенткой своего отца, Метателя кинжалов. Своенравный, капризный и сумасбродный отец после смерти матери чуть не сошел с ума от горя, и она позволял ему метать в себя кинжалы каждый вечер в полупустом цирке шапито, с которым они разъезжали по городам и весям.
