* * *
Теплиц, 5/17 августа
Карлсбадское лечение действительно очень меня расстроило, но ванны, которые я беру здесь, положительно мне полезны. Я после первой же ванны почувствовал ее благотворное влияние. Теперь взял три и рассчитываю принять еще восемь или девять через день. — По отъезде отсюда я собираюсь остановиться на три дня в Праге, которую очень интересно посетить в настоящую минуту. Затем проеду, может быть, в Вену, где надеюсь застать уже Новикова, но к 25-му этого месяца рассчитываю быть в Варшаве. Теперь вы уже, вероятно, получили мое письмо от 30 июля. Я сочувствую твоему брату, от которого получил письмо; я разделяю чувства, внушаемые ему этим жалким падением Франции, так как падение очевидно, и на этот раз оно окончательно. Франция станет второстепенной державой. Ее военные неудачи только доказывают внутреннее и глубокое распадение всего ее организма. Я не верю более в реакцию, для этого недостаточно у нее жизненности. Это даже не будет так, как в 1814 и 15 годах. Неприятель, с которым Франция имеет дело, не пощадит так, как когда-то это сделал император Александр I — и теперь более чем вероятно, что она потеряет, если будет побеждена, Эльзас и Лотарингию, которые, если бы не вмешательство России, были бы у нее отняты уже с 1815 года. А подобная ампутация означала бы смерть для такого ослабленного организма. Партии примутся за дело, и те двадцать лет, которые еще остаются до столетней годовщины 1789 года, будут употреблены на окончание этого постепенного и впредь уже неизбежного разрушения. Да, это было бы печальное зрелище, если не смеешь думать о том, что должно происходить в сердце каждого француза в настоящую минуту. Можно понять, почему Тьер заливался горькими слезами на одном из последних заседаний Палаты. Мы сделаем, надеюсь, все возможное, чтобы помешать расчленению Франции, но одни мы ничего не сможем сделать; и Бисмарк не из таких, чтобы его могли тронуть красивые фразы нашей дипломатии.
Тютчев хочет застать в Вене только что назначенного туда послом Евгения Петровича Новикова (1826—1903), дипломата и в то же время одного из активных последователей славянофильского направления в русской историографии, автора двухтомной монографии “Гус и Лютер”, близкого поэту по духу.
И дальше в письме еще и еще раз убеждаешься, насколько же хорошо знал Федор Иванович политические отношения в Европе в XIX веке! Пренебрежительно относясь ко всей политике Наполеона III, он в то же время не хочет окончательного поражения Франции в этой войне, осуждает ее слабость, но в то же время не хочет ее расчленения после поражения.
* * *
Теплиц, 14/26 августа
Я сегодня покидаю Теплиц, где нечего более делать с тех пор, как погода переменилась. Идет дождь и холодно, как в Петербурге, и при таких условиях не имеет смысла брать ванны; поэтому все обращаются в бегство. На прощанье получил вчера письмо от твоего милого брата в ответ на то, которое я ему послал несколько дней тому назад. Да, я понимаю его печаль и глубокое разочарование, несмотря на то, что у него осталось мало иллюзий относительно страны, которую он любил всегда и с исключительным предпочтением. Но когда любишь, то больно бывает убедиться на деле в справедливости своего суждения. Франция Наполеона III уже не была старой и славной Францией, любимой им так же, как непогрешимый Папа ему претит. Но я понимаю, как ему прискорбно видеть одновременно падение того и другого: Папы и Франции. Я сильно разделяю его сожаление, по крайней мере на половину. Впрочем, если он приходит в отчаяние при мысли, что пруссаки в Париже, то и присутствие французов в Мюнхене наверно возмутило бы его. Действительно, нашествие французов показалось бы отвратительным и невыносимым, так как нравственное превосходство несомненно на стороне Германии. И именно этим обстоятельством объясняется и блестящее превосходство их военных действий. Но все-таки, и несмотря на эти блестящие успехи, я не верю в окончательное и полное торжество. Франция может быть побеждена, и, вероятно, оно так и будет, но ее низложение будет жестокой и болезненной занозой в теле ее победителя.
Сегодня я буду ночевать в Праге и там проведу завтра именины Mari. Она должна сознаться, что вне пределов России я не мог найти для этого менее немецкого города. Не знаю еще, хватит ли у меня предприимчивости на то, чтобы добраться до Вены, но во всяком случае рассчитываю быть в Варшаве через неделю и надеюсь найти там известия о вас. Здоровье мое недурно, и лечение в конце концов принесло мне больше пользы, чем вреда.
Покидая Теплиц, другие малые и большие города Европы, он еще не предполагал, не думал, что это уже в последний раз он будет проходить по уютным улочкам Праги, которую он так любил и в которой намеревался отметить именины своей во многом несчастливой в судьбе дочери Марии. Но, впрочем, он остался довольным и своим лечением, и своей поездкой. А главное, он практически наяву обозрел ход военных действий между Пруссией и Францией — событие, которое он так давно предсказал.
* * *
Москва, 20 сентября
Завтра, в понедельник, я покидаю Москву, очень довольный своим пребыванием там. В этом месте есть что-то удивительно ободряющее меня и освежающее. Меня там ждет целый ряд знакомых впечатлений; Тверской бульвар неизменно производит на меня свое действие. Я нашел своего брата совершенно в том же положении, в котором оставил его; Аксаковы устроились в очень хорошенькой квартире, выходящей в садик. Я обедал у Каткова 17, день Святой Софии, так как жена его именинница. Нас было человек тридцать, главным образом члены семьи, включая гувернеров и гувернанток. Я сообщил Аксакову свои наблюдения, сделанные на месте и подтвержденные известиями, полученными с тех пор. Здесь, как и по всей России, надо сказать, очень враждебно настроены против Германии, и это ясно выражается в печати, что, как говорят, очень раздражает Его Величество Государя, которого очень коробит разлад между его личными чувствами и чувствами его верноподданных. Конечно, это обстоятельство нежелательно, особенно если общее настроение все бы усиливалось. К тому же прием, оказанный Тьеру, был чрезвычайно любезен; намеревались даже сделать ему овацию в Петербурге, если только не будет препятствий со стороны высших сфер... Мне передали слова Флёри, кажущиеся мне правдоподобными: он говорил о падении империи и, заметив, что теперь он и его семья принуждены будут довольствоваться доходом в шесть тысяч франков, прибавил: “Но зато мы вдоволь повеселились в течение восемнадцати лет”. К несчастью, эти бедные люди не могут сказать, как король Жером: “Завтра опять будем веселиться”. Разве что с помощью Пруссии Франция начнет оргиями утешаться в своих бедствиях. Вчера в “Journal de St.-Petersbourg” было прекрасное письмо монсеньора Дюпанлу, епископа Орлеанского, который, в противоположность нездоровому пафосу Виктора Гюго и ему подобных, указывает, в каком настроении умов Франция могла бы найти спасение, если вообще эта несчастная страна может быть спасена.
По прибытии в Россию Тютчев сразу же отправился в путешествие — по дороге на Брянщину он заехал в Смоленск, где жил с семьей и служил его сын Иван Федорович, а 7/19 сентября он приехал в Овстуг, чем вызвал несказанную радость жены. Но Тютчев не был бы самим собой, если бы надолго задержался в Овстуге. Он пробыл там шесть дней и выехал в Москву, где был уже 14 сентября. “Доехал исправно, усталый и целый...” — сообщал он в телеграмме. И в Москве он пробыл неделю, насыщаясь общением с родственниками и друзьями, впитывая в себя свежие политические новости.
Софья Петровна Каткова (урожд. княжна Шаликова), которую Тютчев терпел ради своего приятеля, ее мужа, как всегда широко отмечала свои именины. И в разговорах поэта и его окружения, как и в 1812 году, так и проскальзывают нотки симпатии к Франции, так мало, казалось бы, сделавшей хорошего для России. Но “Умом Россию не понять...”. Интересно и своеобразное упоминание Федора Ивановича о “нездоровом пафосе” Виктора Гюго...
* * *
Петербург, 27 сентября
Послезавтра будет неделя, что я здесь и еще не писал вам. Ты можешь судить по этому, как я был осажден по своем возвращении и как меня теребят во все стороны. Вследствие этого я веду жизнь совершенно противоположную той, которой требует мое здоровье и самосохранение, для которых необходим был бы тот покой, каким я пользовался во время моего последнего пребывания в Овстуге.
На обеде у вел. кн. Елены Павловны, которая все еще на Островах, я видел военного министра, и ты отгадаешь, о чем шла речь. Я узнал много подробностей о пребывании Тьера в Петербурге, и все, кто об этом говорил, считали долгом прибавить, что меня им так недоставало. Как будто сговорились. Оказывается, что великая княгиня не видела Тьера, так как он, что мне подтвердил затем канцлер, взял за право не просить аудиенции ни у кого из членов императорской фамилии, кроме государя. Тем не менее он был принят наследником цесаревичем и вел. кн. Константином Николаевичем, и его тронула симпатия, выказанная ему. Но это и единственное, чего он добился, да и не мог ожидать иного. Говорят, что на бедного старика жалко было смотреть. У него несколько раз были слезы на глазах, когда он говорил о Франции, и рыданья прерывали его речь. Он признал бессмысленность их политики относительно нас — политики, в которой он участвовал, как и другие, и все это вследствие тех же причин, то есть их невероятного незнания всего, что не они — и особенно нас . Он говорил о Наполеоне III с презрением, разумеется. Он рассказывал, что несколько дней после объявления войны, когда должен был начаться поход, Наполеон, увидавший, что не располагает и 200 000 солдат, велел передать Тьеру, что он сознает теперь, насколько тот был прав... Это прямо невероятно!..
