class="p1">Министр изумил Герцля знанием положения дел в деталях и лицах. Судя по всему, его регулярно и тщательно информировали о сионистском движении и о ростках, пущенных сионизмом в России. И, словно в подтверждение справедливости этих мыслей, министр поднялся с места и извлек из книжного шкафа увесистый том в коричневом переплете с золотым ободком — не книгу даже, а роскошную кожаную папку с бесчисленными донесениями о деятельности сионистов в России, проложенными изрядным количеством закладок. Листая папку и не без труда удерживаясь от злой усмешки, Плеве заговорил о тех из числа русских сионистов (называя каждого из них по фамилии), кто в той или иной мере находился в оппозиции к Герцлю. Похоже, эти люди не остановились бы ни перед чем, лишь бы подставить Герцлю подножку, и, кстати говоря, в некоторых случаях им это определенно удалось. Попытку Герцля перевести разговор на другую, не столь взрывоопасную, тему Плеве парировал, заведя речь о руководителе киевского кружка сионистов и начальнике тайного сионистского почтамта. Министр склонился над страницей, словно мучительно разбирая имя, которое было ему, разумеется, прекрасно известно. “Бернштейн-Коган”, — произнес он наконец. Это был, по словам Плеве, непримиримый противник Герцля и, кроме того, человек, о котором в Петербуре знали как об активном участнике и одном из дирижеров развязанной в западной прессе антироссийской кампании.
Герцль решительно возразил министру:
— Ваше сиятельство, в это я просто не верю. Об этом человеке за границей практически никто не слышал. У него нет на Западе ни связей, ни достаточного авторитета. А что касается его оппозиционности по отношению ко мне, то это известный феномен, с которым довелось когда-то столкнуться еще Христофору Колумбу. Когда на исходе многих недель океанского плавания на горизонте так и не показалась суша, матросы принялись ругать своего капитана. Помогите мне поскорее найти сушу — и бунт на борту закончится. Да и отток моих сторонников в ряды социалистов прекратится тоже.
Последний аргумент казался Герцлю, осведомленному о тяготении части еврейского пролетариата в России к социалистическим идеям, особенно важным. И он четко осознавал необходимость предельно ясно растолковать министру альтернативу: “палестинский” политический сионизм противостоит сионизму социалистическому, который пропагандируют отдельные группировки как в Польше, так и в самой России. И пусть тот факт, что сам Герцль еще не пользовался поддержкой большинства русского и мирового еврейства и даже на конгрессах сионистов сталкивался с жесткой оппозицией собственным взглядам, лил воду на мельницу Плеве, сшить шубу из внутриеврейских противоречий министр был бессилен. Скорее, он поневоле должен был осознать, какую выгоду и для него, и для российской внутренней политики в целом сулит согласие на инициативы вождя политического сионизма.
Плеве позволил Герцлю договорить до конца. Откинулся в кресле, закинул ногу на ногу.
— Ну, и какой же помощи вы от нас требуете? — спросил он внезапно и без какого бы то ни было перехода от темы к теме.
Герцль перевел дух. Наконец-то дело дошло до главного. И начал излагать свою состоящую из трех пунктов программу: во-первых, действенное давление русского царя на турецкого султана; во-вторых, предоставление правительственной финансовой помощи эмигрирующим в Палестину евреям, на что должны пойти кредиты и субсидии исключительно еврейского происхождения; в-третьих, создание благоприятных условий для пропаганды идей политического сионизма в России, если эта пропаганда укладывается в рамки принятой на конгрессе в Базеле программы.
Лицо министра оставалось предельно бесстрастным, однако — по крайней мере, сию минуту — у него не нашлось возражений планам Герцля. Плеве попросил Герцля предоставить ему эти предложения развернуто, в письменном виде. Кроме того, ему захотелось заранее ознакомиться с тезисами доклада, который Герцль сделает на ближайшем конгрессе в Базеле, тем более что конгресс этот состоится сразу же по возвращении вождя сионизма из России.
Переговоры ощутимо клонились к концу. Плеве и Герцль, правда, успели коснуться еще нескольких вопросов, и министр счел возможным детализировать кое-что из высказанного им ранее. Но у Герцля оставалась в запасе еще одна просьба к министру. Просьба деликатная, и он оттягивал этот разговор до последнего. Потому что ему было известно (и Корвин-Пиотровская подтвердила это), что Плеве в неважных отношениях с министром финансов Витте. Но, поскольку лорд Ротшильд отказал ему в рекомендательном письме, у Герцля не оставалось другого выхода, кроме как попросить о рекомендации самого Плеве. С особой тщательностью выбирая выражения, он изложил эту просьбу и не слишком удивился, обнаружив, что Плеве она пришлась явно не по вкусу.
“Эта рекомендация необходима”, — торопливо добавил Герцль, потому что ему нужно попросить Витте о снятии запрета с деятельности Еврейского колониального банка, ведь данный запрет существенно затрудняет работу вожаков политического сионизма в России.
Плеве, на мгновение задумавшись, дал согласие предоставить рекомендацию, но добавил, что это ни в коем случае нельзя расценивать как официальное прошение одного министра на имя другого. Вопрос о том, принимать или нет Герцля, он оставит целиком и полностью на усмотрение министра финансов. Плеве уселся за письменный стол, написал примерно полуторастраничное послание графу Витте, вложил в конверт и тщательно запечатал его, прежде чем вручить Герцлю. Тот с напускным безразличием воспринял то обстоятельство, что рекомендацию ему предоставили в запечатанном конверте, хотя, разумеется, содержание письма интересовало его — и весьма. Однако, не подав виду, он поднялся с места, спрятал письмо в карман и попрощался с Плеве, не забыв напоследок испросить у министра еще одну личную аудиенцию — после того, как тот получит программу действий Герцля в письменном виде и ознакомится с нею. Плеве, кивнув в знак согласия, подал ему руку:
— Мне действительно было крайне интересно встретиться с вами, — и не сочтите эти слова за пустую формальность.
— Мне тоже, ваше сиятельство, — ответил Герцль. — Мне очень приятно получить личную аудиенцию у министра Плеве, о котором говорит вся Европа.
Плеве усмехнулся:
— О котором вся Европа говорит сплошные гадости!
И вновь Герцлю вспомнились славословия по адресу Плеве, расточаемые Корвин-Пиотровской.
— О котором говорят такое, что мне заранее стало ясно, что речь идет о человеке чрезвычайно значительном, — дипломатично ответил он.
На этом первая аудиенция Герцля у российского министра внутренних дел и закончилась. В вестибюле, прежде чем выйти на набережную, он наскоро пролистал сделанные в ходе разговора заметки и попытался сделать предварительные выводы. Безусловно умный человек этот Плеве — и к тому же хитрый. Так и не дал поймать себя ни на чем, мастерски отбивая любую подачу. Но чего другого следовало ожидать? Так или иначе, Герцль получил точку
