Но пока все это — гадательно. Я не уверен, что журнал будет, не уверен, что в нем буду я. Хотел только знать Ваше мнение и еще раз очень за него благодарю.
На днях я читал Чаадаева и нашел у него неожиданный отзыв о «Переписке» Гоголя, — которого, как Вы, конечно, знаете, он терпеть не мог: в книге Гоголя есть «des pages d’une etourdissante beaute, des pages telles que celui qui les lit se sent heu-reux et fier de parler lalangue dans laquelle de pareilles choses sont ecrites»[209].
Это — из письма к Вяземскому. Я до сих пор знал только презрительные отзывы Ч<аадаева> о Гоголе и потому был удивлен. Но сразу вспомнил Вас, — потому что Вы никаких «beautes[210]» в «Переписке» не находите. Я согласен, что книга противная. Но написана она местами так, как никто другой не написал бы. Еще, тоже на днях, нашел в той же «Переписке» фразу, которая ни у кого, кроме Гоголя, в те времена немыслима:
«Если и музыка нас покинет, что будет с нашим миром?»
По-моему, сказано удивительно по интонации, по предчувствию всего того, что потом стали говорить Мережковский и К°, но гораздо хуже. Простите, дорогой Марк Александрович, за эту литературную интермедию. Кстати, мне писала Mme Терентьева, чтобы я прислал пробную часть предполагаемой книги «в ближайшие дни». Я ответил с просьбой о сроке в 2 недели — и пошлю ей на днях страниц 30–35, где две статьи — о Мережковском и о Шмелеве[211]. Остальное — потом, если эти листы будут приняты. Не понимаю, почему нужно торопиться, я думал послать больше, а теперь не знаю — писать ли дальше, до получения ответа.
Крепко жму Вашу руку, кланяйтесь, пожалуйста, Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
48. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. Ноябрь 1952 г. Манчестер[212]
104, Ladybarn Road Manchester 14
Дорогой Марк Александрович
Я только что кончил статью о Вашем романе[213] и посылаю ее Вейнбауму[214]. А самый роман кончил читать вчера и весь еще «полон» им.
Думаю, что многого в «Ж<иви> к<ак> хоч<ешь>» не понял, не могло быть иначе. Вы писали Вашу книгу года два, едва ли меньше, я читал ее десять дней — и наверно многое прошло для меня незамеченным. Я об этом не написал в статье, но только потому, что такие признания обыкновенно подхватываются теми, кто рад на чужой счет поиронизировать.
Мне все хотелось — и не удавалось — объяснить «смысл» романа и его названия, т. е. «что автор хотел сказать». А потом я вспомнил слова Толстого (из предисловия к Поленцу[215]):
«Если смысл художеств<енного> произведения можно выразить своими словами, незачем было писать художественное произведение» (кажется, нет «своими»)[216].
И это, конечно, верно, — и, значит, хорошо, что мне не удалось объяснить ничего, кроме общего тона и склада (м. б., это тоже не удалось, не знаю, но то наверно было бы искажением).
А вообще-то Ваш роман втягивает в себя, как в живой, незнакомый мир. Удивительно при этом то, что люди Ваши вовсе не очень привлекательны — а расстаться с ними трудно. Какой-то круговой порукой они связаны со всеми людьми, разгадка, вероятно, в этом. Мне милее всех из Ваших людей Сильвия, жена Пемброка, о которой сказано у Вас два слова, но которая наверно похожа на Там<ару> Матвеевну Кременецкую, образ чудный, вроде пушкинской капитанши Мироновой. И еще — эта несчастная «ведьма», которую сожгли: есть что-то в ней tres poignant[217]. Вы, наверно, подумаете, что я пишу Вам вздор.
Пожалуй! Я сел писать с желанием что-то сказать, а чувствую только какое-то смущение и волнение от прочитанного, как, м. б., и должно быть. Cest tres triste en somme, mais on ne dirait pas — en quittant votre univers — que le monde soit irreme-diablement perdu[218].
Я вспомнил Герцена в статье[219], и все больше думаю, что у Вас с ним много общего. Вообще, замечательно то, что, читая теперешние русские книги — даже Бунина, — не вспоминаешь из прошлого решительно ничего. А у Вас наш grand siecle[220] — продолжается, со многими темами его. Простите, Марк Александрович, весь этот болтливый туман. Письма надо бы писать толково, на французский лад, а я будто сижу в cafe Mozart, да и то вместо кофе выпил коньяку.
Ваш Г.А.
49. М.А. АЛДАНОВ — ГВ. АДАМОВИЧУ 30 ноября 1952 г. Ницца 30 ноября 1952
Дорогой Георгий Викторович.
Ваше письмо и очень тронуло меня, и даже несколько взволновало. От души Вас благодарю.
Я не послал Вам экземпляра «Живи как хочешь» по следующей причине. Месяца полтора тому назад Столкинд[221] показал мне письмо, полученное им от Г. Света[222], сотрудника «Н<ового> р<усского> слова». Свет писал ему и просил сообщить мне, что он предложил Вейнбауму написать о моем романе. Вейнбаум ответил, что отзыв даст Адамович. Надеюсь, вы мне поверите: я ни одного слова не писал «Н<овому> р<усскому> слову» (ни другим изданиям), что прошу поручить рецензию такому-то. Но, разумеется, был чрезвычайно рад тому, что они просили о рецензии именно Вас. Ваше мнение для меня чрезвычайно важно, — Вы это знаете давно. Если б я после письма Света послал Вам книгу, то это было бы «каптацио беневоленциэ»[223].
Не знаю, конечно, что Вы написали. Если то, что пишете в письме, то как же мне этому не радоваться? Ничто не может быть более лестно, чем сравнение с Герценом, в какой бы форме оно ни было сделано. Столь же лестны и Ваши слова о продолжении «гран сиекль»[224].
Я над романом работал даже не два, а три года. Вы говорите, что потратили на его чтение десять дней, этого больше чем достаточно. У американских критиков, даже у самого известного из них, Орвиля Прескотта[225], пишущего четыре рецензии в неделю в «Нью-Йорк таймс», всегда есть один, очень много если два дня для рецензии о любой книге. Мой роман вышел по-английски 10 ноября, я уже получил с десяток рецензий от нью-йоркского бюро вырезок. Пока есть и очень лестные, и нелестные. Тот же Орвиль Прескотт начинает с совершенно незаслуженного мною комплимента, — будто я «без сравнения самый выдающийся из современных русских писателей» (!), — а затем разносит книгу. Невольно я себя спросил: если «самый выдающийся» так не знает своего дела, то что же сказать о других эмигрантских и советских писателях?! Пока его рецензия самая неблагосклонная из всех — и самая важная («Таймс»!). Вижу, что нововведение — «активизация» действующих лиц романа посредством перенесения их в гораздо более драматическую обстановку в пьесах, вставленных в роман, — ему очень не понравилось, — как не понравились пьесы и некоторым другим критикам. Боюсь, что книга успеха иметь не будет.
Зато приятное известие. Вреден как будто выпустит в 1953 году по-русски мою философскую книгу[226]. Я тогда скажу: «Нунк димиттис»[227] (кстати, удивительно глупыми кажутся иностранные слова, написанные русскими буквами. Вы, правда, подумаете, отчего же было не сказать «ныне отпущаеши», и Вы будете правы).
Имеете ли Вы новые известия от Чеховского издательства? Конечно, иметь их Вы можете, только если уже послали им несколько глав из Вашей книги. Надеюсь, Вы над ней работаете, правда?
Я не помнил процитированных Вами слов Толстого. Какой он был во всем кладезь мудрости — даже тогда, когда с ним согласиться трудно, — ведь этот Поленц был очень средний писатель. По крайней мере, показался мне таким лет сорок тому назад, с тех пор я ничего его не читал. Вероятно, он «подкупил» Льва Николаевича тенденцией.
Что же с журналом Цетлиной — Гринберга? Мне писал Я.Г. Фрумкин, что от периодического издания она будто бы уже отказалась, а будет выходить альманах, — вероятно, раз в год. Другой осведомитель сообщил, что там все уже в плохих отношениях между собой. Нисколько не ручаюсь в верности обоих сообщений, но если первое окажется верным, то подтвердит то, что я Вам давно писал. Получили ли Вы «официальное» приглашение? Если получили, то скажу еще раз: примите его. Вы могли бы, кстати, там напечатать и отрывки из Вашей книги.
А вот удивили меня Ваши слова о том, что персонажи моего романа («кроме Сильвии»!) не очень привлекательны. Неужели непривлекательны и Надя, и Яценко, и Дюммлер, и Лафайетт! По-моему, кроме Делавара, Гранда и Тони, в этой моей книге нет вообще непривлекательных людей. Кстати, Маклаков мне пишет, что Тони (по-моему, самый неудачный из персонажей) ему «до жути напоминает» одну женщину, которую он близко знал (не пишет, кто это).
Простите, что пренебрег в письме правилом «ле муа э аиссабль»[228], — но тут Вы сами виноваты, я ведь отвечаю. Еще раз сердечно благодарю. Мы оба шлем Вам самый сердечный привет. Довольны ли Вы Манчестером?
50. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 9 декабря 1952 г. Манчестер
104, Ladybarn Road Manchester 14 3/XII-52
Дорогой Марк Александрович
Я всегда боюсь отвечать на письма, которые сами по себе были ответом, п<отому> что выходит, будто навязываешься на переписку. Но на этот раз позволяю себе сделать исключение.
Спасибо за письмо. Я был очень рад ему. То, что Вы пишете об отзывах о Вашем романе, т. е. о том, что отзывы есть всякие — меня не удивляет. Независимо от художественных достоинств романа в нем есть что-то вызывающее и почти презрительное в отношении soi disant[229] «нового искусства», вроде того, к которому склонен Ваш кинематографический режиссер. А 90 % критиков эта тенденция не по душе, п<отому> что они-то эту «новизну» и поддерживают, боясь, как бы кто не подумал, что они ее не понимают. Вот недавно умер Eluard[230], поэт, м. б., и замечательный, не знаю, не берусь судить. Но почти во всех статьях его памяти эта комическая и жалкая склонность быть на стороне «нового», «передового во что бы то ни стало» просто умилительна. А у Вас и в самом складе романа, а кое-где и прямо — это выведено на чистую воду, и не может всем критикам нравиться. Я очень люблю Бодлера. Но его мало было бы повесить за его стих — «au fond de l’inconnu pour trouver du nouveau!»[231] Он, вероятно, не предвидел, сколько глупости и пошлости от этого его «лозунга» пошло.
