Лоб мой пульсирует в лад переводу Гермико, малая толика света, что есть в этом заповеднике без окон, то разгорается, то меркнет в одном ритме с пульсацией. Замечаю, что прекрасная старуха поглядывает на мой лоб.
Мистер Аракава заливается соловьем. Я словно бы улавливаю слова «труппа “Воображаемый театр”».
— Теперь мистер Аракава хотел бы услышать, как именно, по вашему мнению, ваш опыт в качестве художественного руководителя прославленной труппы «Воображаемый театр» способен помочь вам в работе с ученицами школы «Чистых сердец», — говорит Гермико.
Язык мой превратился в деревянный башмак, лоб вот-вот расступится, точно Красное море, мартышка орет как резаная.
— Труппа «Воображаемый театр», — лепечу я незнакомым, тоненьким голосом, — как явствует из названия, ставит своей целью… — Я в тупике. Мистер Аракава и Гермико ждут продолжения. Прекрасная старуха не сводит глаз с моего пульсирующего лба.
— Отчего бы вам для начала не рассказать нам… — импровизирует Гермико.
Мартышка наконец затыкается, вытягивает вперед костлявые лапки — ни дать ни взять ныряльщик, изготовившийся прыгнуть в недвижную воду, — взмывает в воздух, невесомо приземляется мне на плечо и принимается подскакивать вверх-вниз, энергично дергая себя за уд, который, вытягиваясь в длину, изрядно смахивает на червя-альбиноса.
— Нобу! — восклицает прекрасная старуха. Мартышка обрабатывает мне шею, черные глаза-горошины озорно посверкивают.
— Нобу! — рявкает мистер Аракава, но ничто не в силах отвлечь мелкую тварь от обезьяньей забавы. Он запускает крохотные лапки мне в волосы и вцепляется крепко-накрепко; таз ходит ходуном у самого моего уха.
Мистер Аракава, Гермико и прекрасная старуха обступили меня со всех сторон. Мистер Аракава выпутывает бледные пальчики Нобу из моих волос, Гермико поглаживает меня по плечам, а прекрасная старуха услужливо стенает: «Ох, ох, ох!»
Ощущение такое, словно у меня над глазами, в точности посередке, что-то разорвалось. Мистер Аракава, извлекший наконец Нобу из моей шевелюры, в ужасе отступает, мартышка беспомощно повисает в его кулаке. Чувствую, как между глаз и по переносице медленно течет что-то жидкое. Гной? Кровь? Потрясенные взгляды окружающих ничего мне не говорят. Жизнь словно замедлила ход: на кончике носа собирается и повисает капля. Машинально высовываю язык и подхватываю каплю. На вкус — соленая. Как слеза.
Мистер Аракава вручает Нобу — вставший член так и ходит ходуном — прекрасной старухе, та уносит мартышку прочь.
Обнаруживаю, что лежу на татами лицом вверх, под головой у меня — плоская подушка. Мистер Аракава промакивает мне лоб большим шелковым платком. Рявкает что-то Гермико, которая стоит на коленях рядом со мною.
— Пойду схожу за медсестрой, — шепчет она и выбегает из комнаты.
— Ничего подобного прежде никогда не случалось, — заверяет меня мистер Аракава.
Пропитанный слезами платок накрывает мой лоб.
9
Драгоценная жемчужина[55]
В приемную выскакивает доктор Хо. С воротника его красновато-лилового смокинга свисает пурпурный шарф.
— Молодая леди, — бормочет он и исчезает.
Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на него, и на мир. Когда это я была молода? Когда это я была леди?
Японка, сидящая на соседнем стуле, с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, решила, что это он про меня. Тыкает острым пальцем мне под ребра.
Вяло перемещаюсь мимо регистраторши со множеством коротких косичек и в смотровую, рассчитывая обнаружить, знаете ли, нормальный врачебный кабинет — крохотные белые кабинки, уединение и конфиденциальность, исповеди шепотом и заученные наизусть ответы, бледные резиновые перчатки. А получаю партитуру Баха, включенную на полную громкость, так, что потрескивают динамики и дребезжат расставленные на каминной полке безделушки, и просторную комнату, поделенную на четыре части колыхающимися белыми занавесями. За марлевой тканью слева в кресле развалилась старуха, на коленях — открытая книга, затянутые в чулки ноги — на деревянной скамеечке. За занавеской справа громадное пузо вздымается и опадает в такт с механическим храпом.
Доктор Хо исчез за развевающимися завесами. Разглядываю бенинские племенные маски, развешанные по стенам, огромное, вручную раскрашенное фото Риты Хейворт[56] в тяжелой золотой раме над камином. На ней — длинные черные перчатки и игнорирующее силу тяжести платье из «Джильды». Благодаря сделанной вручную ретуши кожа ее напоминает старинную слоновую кость, и с глазами что-то странное — уж не различаю ли я, часом, лишнюю складочку эпикантуса?
В дальнем конце комнаты шумит вода в туалете, распахивается и вновь закрывается дверь. Доктор Хо раздвигает прозрачные занавеси точно туман, подлетает ко мне, хватает меня за локоть и впивается в него пальцами.
— О, как плохо, — сетует он, — очень-очень плохо. — И ведет меня — а руки у него чуть влажные — сквозь завесы к смотровому столу, обитому бледно-зеленым винилом. Накрывает стол белой фланелевой простыней, усаживает меня. Чуткие руки — на моих коленях. — Как давно вы болеть?
— Да на самом-то деле я не больна. Просто голова ноет, и… и какое-то кожное раздражение. Думаю, может, фурункул.
— Голова болеть — весь организм болеть, — поправляет он. — Символ дисбаланса в система, то да се. Мой отец бывать доктор покойной вдовствующей императрица Китая. О, вот у нее голова быть… — Следует пространный анекдот про черную жемчужину, каковую вдовствующая императрица не то отхаркнула, не то, наоборот, проглотила на смертном одре. Доктор Хо становится то более, то менее вразумителен, в зависимости от того, забавляют его излагаемые события или шокируют. Пересказывая забавный эпизод, он хихикает, при скандальном — понижает голос до шепота. Как полагается приличной иностранке, я киваю и улыбаюсь — дескать, все понимаю, — забывая, что и он здесь — чужой.
Когда он вроде бы слегка успокаивается — я так и не поняла, это он или его отец служили покойному императору Китая в местечке под названием Манчжоу-Го[57], — я указываю пальцем на собственный отнюдь не венценосный лоб.
— Вот здесь пульсирует.
Он сосредоточивается на точке чуть выше моих глаз и посередке. Его длинные седые волосы, задевающие пурпурный шарф вокруг шеи, падают на один глаз.
— Очень странно. — Он ощупывает мой лоб. — Точно большой прыщ, только никакой прыщ нет, то да се.
— Иногда еще выделения бывают, — сообщаю я.
— Выделения?
— Ну, вроде… как слезы.
— Может, ваш третий глаз грустный. Мы стимулировать эндорфины, вы чувствовать лучше. Может, не сразу. — Он тянется к маленькой стеклянной коробочке. — Как часто вы приходить?
Я в растерянности.
— Сколько раз вы приходить на прием?
— А сколько нужно, как вы считаете?
— О, — доктор Хо резко встряхивает головой, — два-три раза две неделя, потом будем посмотреть. — Снимает крышку со стеклянной коробочки. На ватной прокладке — четыре тонкие серебряные иголки. — Вы столько много раз заплатить?
— У меня бабла — жопой жуй, — заверяю я. Когда мистер Аракава нанял меня на работу в школу «Чистых сердец», он вручил мне в офисе коричневый бумажный конверт, битком набитый пачками банкнот по 10 000 иен. Наверное, компенсация за малыша Нобу.
Теперь озадачен доктор Хо.
— Жопой жуй? Это как в туалете?
— Ну, то есть я богата.
— Но вы артистка? — уточняет он, смазывая мне лоб спиртом.
— Вроде того.
— Значит, артистка, даже если богата. Иногда бывает. — Он вводит первую иголку. Немножко щипет, но на самом деле боли нет, только ощущение того, как она пронзает слои кожи, жира, мышц. В голове у меня что-то вспыхивает; я вижу, как иголка медленно входит в плоть.
— У меня есть постоянная работа, — поясняю я. Доктор Хо втыкает мне в лоб вторую иголку.
— Школа «Чистых сердец». — Он сгибается вдвое, хлопает себя по ляжкам. — Забавное место — девочки одеваются в мальчики, то да се. Вам нравиться?
— Мне нравятся деньги.
— Вы платить мне много. — Он сгибается еще ниже и загоняет иголку мне в голень.
— А это зачем?
— Стимулирует либидо. Вы платить много сейчас, чем больше приходить, тем меньше платить.
— С либидо у меня все в порядке. А если я стану приходить достаточно часто, вы станете платить мне?
Ему это по душе — перекидываться шутками с рослой, развязной девицей.
— Мы оба платить, — радостно сообщает он. — Когда в последний раз трахаться?
— Не так давно. — Я уже порываюсь добавить «то да се», но Япония помаленьку учит меня сдержанности.
— Как давно?
— Не помню. Пару недель назад.
— Не есть хорошо. Свет гаснуть, если не трахаться все время. Так случиться с Рита Хейворт, Она делается старой, красота уходить, то да се, перестает трахаться, свет гаснет, точно свеча под ураганом. Не есть хорошо. Для артистки трахаться — номер один.
