Эврил, цыпочка, ведущая занятия — совсем другая. Она такая вся тоненькая, с блестящими, почти белыми, коротко подстриженными волосами и глубоким, но не колючим взглядом, как бы напитанным силой, но спокойным, если понятно, о чем я. И Эви не любит, когда говорят на повышенных тонах. Любой конфликт, говорит она, всегда можно разрешить позитивно. И это правильно, и все такое, если об этом задуматься, но, наверное, не для всех. Я имею в виду, нельзя заставить таких парней, как Френк Бегби, или Нелли Хантер, или Алек Дойл, или Лексо Сеттерингтон, или еще кое-кто из ребят, которых я встречал в тюрьме, ну, Чиззи Зверя, или Окорока, или Крэкнутого Крэйги, просто сказать: «Эй, брат, давай-ка не будем сейчас заводиться, давай разрешим этот конфликт позитивно». Не сработает, брат, не сработает. Никаких обид на этих ребят, но у них, ну, свои методы. Но Эйв и вправду сечет в этом деле, ну, в смысле, уладить все между Джоем и Джуди.
— Я думаю, нам сейчас стоит прерваться, — говорит она. — А что остальные думают по этому поводу?
Джуди грустно кивает, а крошка Джой Парк пожимает плечами. Одна прожженная кокаинистка, ее зовут Моника, не говорит ничего, просто сосет свои волосы и кусает палец. Я улыбаюсь Эйв и говорю:
— Вот это по мне. Хороший повод для кофе, ну, и сигаретки. Инъекция кофеина, брат, о-бя-за-тель-на, или как?
Эйв улыбается в ответ, и у меня что-то дрожит в груди, потому что это классно, когда девушка тебе улыбается. Но это блаженное ощущение длится недолго, потому что я вдруг вспоминаю о том, как много времени прошло с тех пор, как моя Алисон улыбалась мне так.
11. «…уродина…»
— Да ты просто ходячий кошмар, — издеваюсь я над своим отражением в зеркале. Я смотрю на свое голое тело, а потом — на фотомодель в журнале, держа его так, чтобы можно было в уме сопоставить ее и мои размеры, сравнить формы и изгибы. Моя фигура далеко не так совершенна, как ее. Грудь у меня слишком маленькая. Мои фотографии никогда не напечатают в журнале, потому что я явнее — не журнальный материал. Я на нее не похожа.
Я, БЛЯДЬ, НИ РАЗУ НА НЕЕ НЕ ПОХОЖА.
Самое ужасное, что мне может сказать мужчина, — что у меня красивое тело. Потому что я не хочу, чтобы у меня было красивое, хорошее или прекрасное тело. Я хочу, чтобы у меня было тело, подходящее для того, чтобы мои фотографии печатали в журналах, и если бы у меня было такое тело, то мои фотографии бы печатали, а их не печатают, потому что то тело, которое у меня есть, для печати не предназначено. Тушь течет по щекам вместе со слезами. Я плачу?! Да, плачу. А почему? Потому что мою фотографию никогда не напечатают в журнале.
НИКОГДА НЕ НАПЕЧАТАЮТ.
А они все, как один, говорят мне, что у меня роскошное тело — потому что им хочется со мной фачиться, потому что я их возбуждаю. Но если бы одна из этих журнальных девчонок захотела с ними поебаться, они бы на меня и не посмотрели. Так что вот она я, и я знаю, что делаю, я знаю, что я постоянно борюсь с отрицательными образцами совершенства, льющимися на меня потоком из средств массовой информации. И я знаю: чем больше мужчин оборачивается мне вслед, тем больше мне надо сравнивать себя с этими красотками из журналов.
Я вырываю из журнала страницу и сминаю ее в комок.
По идее я сейчас должна бы быть в библиотеке. И вообще мне надо учиться или работать над своим эссе, вместо того чтобы проводить почти половину всего своего времени в книжном, в отделе дамских журналов, бесстыдно просматривать эту погибель: «Elle», «Cosmo», «New Woman», «Vanity Fair», — и мужские журналы тоже, «GQ», «Loaded», «Maxim», — смотреть на все эти тела до тех пор, пока какое-то одно, только одно, не разбудит во мне полное ненависти отвращение к себе самой, потому что я знаю, что я никогда не буду такой, никогда не буду так выглядеть. Ну да, умом я понимаю, что все эти картинки — умелая композиция, они все созданы немалым трудом, отретушированы и подправлены; одна хорошая фотография — это умелый фотограф и визажист, множество света, направленного в нужную сторону, и метры, и метры отснятой пленки; а все эти модели, актрисы, поп-звезды — настоящие суки-неврастенички вроде меня, которые гадят и ссутся в штаны, и кожа у них — сплошь гнойники, вскрывающиеся из-за стресса, и у них постоянно воняет изо рта, потому что их так часто выворачивает наизнанку, и они полностью без тормозов, если речь о коксе, который они нюхают беспрестанно, потому что уже без него не могут, и менструальная кровь у них черная, застоявшаяся, и вообще все у них плохо. Да. Но понимать умом — этого недостаточно, потому что «реальное» больше не значит «настоящее». Реальное знание — оно в эмоциях, оно состоит в чувстве, а реальные чувства порождаются ретушированным изображением, лозунгом и фрагментом мелодии.
Я НЕ НЕУДАЧНИЦА.
Четверть века практически позади, лучшая четверть, лучшее время жизни, а я не сделала ничего, ничего, ничего…
Я, БЛЯДЬ, НЕ НЕУДАЧНИЦА.
Я — Никола Фуллер-Смит, красавица, которую любой мужчина, если он в здравом уме и не законченный импотент, хочет уложить в постель, потому что моя красота очень выгодно дополняет его самые лестные представления о себе.
А я думаю о Рэбе, о его карих глазах с янтарным отливом, и как я хочу его, когда он улыбается, а он меня, на хуй, не хочет, да что он себе вообразил, ему должно быть приятно и лестно, что роскошная девушка моложе его хочет… нет, УРОДИНА, УРОДИНА, УРОДИНА, ЗЛОЕБУЧАЯ МЕРЗКАЯ ШЛЮХА…
Дверь. Я быстро набрасываю халат и возвращаюсь к своему эссе, покинутому на столе в гостиной, когда ключ поворачивается в замке.
Это Лорен.
Маленькая, глупая, изящная и красивая Лорен, которая на ШЕСТЬ ЛЕТ моложе меня, и, под этой дурацкой одеждой и идиотскими очками, она — пиздатая маленькая богиня из свежей плоти, а она этого даже не понимает, так же как и большинство мужиков — таких же слепых и тупых, — что ее окружают.
Эти шесть лет. Чего бы только не отдала старая уродина Николя Фуллер-Смит за пусть даже один или два из этих шести лет, которые эта глупенькая маленькая Лорен. Заебись просто потратит впустую, даже не понимая, что у нее есть такое богатство.
ВО-О-ОЗРАСТ, держись от меня подальше.
— Привет, Никки, — говорит она оживленно. — Я нашла классный текст в библиотеке, и… — Тут она видит меня. — Что с тобой?
— Никак не могу включиться в это блядское эссе для МакКлаймонта, — говорю я. Она видит, что моя книга и бумаги лежат точно так же, как они лежали на прошлой неделе или даже на позапрошлой. И еще она видит журналы на столе.
— Сегодня нашла новый сайт о кино, классный такой, суперские обзоры, аналитические, но без претенциозности, если ты понимаешь, о чем я… — бормочет она, хотя знает, что мне неинтересно.
— Диану видела? — спрашиваю. Лорен подозрительно смотрит на меня.
— В последний раз я ее видела в библиотеке, она работала над диссертацией. Она вся сосредоточена на учебе, — говорит она с искренним восхищением, едва ли не мурлычет. В общем, теперь у нее есть новая старшая сестренка, и я живу вместе с двумя помешанными на учебе трудоголичками. Лорен начинает что-то-то говорить, потом сбивается, но все равно продолжает: — Так в чем проблема с этим макклаймонтовским эссе? Ты ведь обычно их щелкаешь как орешки?
И я ей рассказываю, в чем проблема.
— Основная проблема не в понимании или интеллекте. Она — в приложении этого самого интеллекта: я занимаюсь херней, которой мне вовсе не хочется заниматься. Единственный выход для меня — это попасть на обложки журналов, — говорю я ей, шваркая «ЕНе» о кофейный столик, так что табак с папиросной бумагой летит на пол. — А этого в жизни не произойдет, если я буду тратить свое драгоценное время на эссе о шотландской иммиграции в семнадцатом веке.
— Но это же пораженчество, — невнятно произносит Лорен. — Просто представь, что ты на журнальной обложке…
Она говорит это таким безразличным, небрежным тоном, а я только и думаю, что: ну когда же, когда, когда?
— Ты думаешь, это возможно?
Но она не отвечает, не говорит того, что мне нужно услышать. Вместо этого она начинает нести какую-то пургу, которая не дает мне ничего, кроме боли, страданий и тоски, потому что она заставляет меня выслушивать ту правду, которой нам нужно любой ценой избегать — просто чтобы выжить в этом мире.
— …все хорошо, только это ненадолго, уже на следующей неделе тебя заменят какой-нибудь штучкой, которая помоложе и посвежее. И как ты себя будешь чувствовать?
Я смотрю на нее, и меня пробирает озноб, и мне хочется закричать:
МЕНЯ НЕТ В ЖУРНАЛАХ. МЕНЯ НЕТУ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ. НЕТ И НЕ БУДЕТ, ДО ТЕХ ПОР, ПОКА Я НЕ СТАНУ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖИРНОЙ БЛЯДЬЮ-НЕУДАЧНИЦЕЙ, КОТОРУЮ УНИЖАЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖИРНЫЙ НЕУДАЧНИК-МУЖ НА ТЕЛЕЭКРАНЕ РЕАЛЬНОСТИ, ЧТОБЫ ТАКИЕ ЖЕ ЖИРНЫЕ НЕУДАЧНИЦЫ, КАК Я САМА, МОГЛИ РАЗВЛЕКАТЬСЯ, ГЛАЗЕЯ НА ЭТО. ЭТО И ЕСТЬ ВАШ «ФЕМИНИЗМ»? ДА? ПОТОМУ ЧТО ЭТО — МОЙ ЛУЧШИЙ СЦЕНАРИЙ, НА БОЛЬШЕЕ МНЕ РАССЧИТЫВАТЬ И НЕ ПРИХОДИТСЯ, МНЕ И МНОГИМ ДРУГИМ, ЕСЛИ ТОЛЬКО МЫ ЭТОГО НЕ ИЗМЕНИМ.
