БЫСТРЫЙ АНГЕЛ
На этот раз муж не привез книг. Его подарок был особенным. Раскрыв чемодан, он высыпал горсть деревянных крестиков - от Гроба Господня. Эти крестики им вручили устроители, провожая: простые, цельного дерева, безо всяких украшений. Для меня одной их было слишком много. Я подумала: надо раздарить. Вечером, когда мы сели за чай, муж приступил к рассказу: "Ты бы удивилась, - так он начал ответ на мой вопрос. - Совершенно не похоже на Евангелие: ни Крестный путь, ни все остальное - Голгофа, Вифлеем... Мы-то представляем так, как написано: все осталось, как было при Нем - ясли, дорога, гора. На самом деле все давным-давно застроено - над каждым из этих мест возвели церкви, и не угадаешь..." - "Значит, если бы вам не сказали, что вот это, например, Голгофа..." - мне как-то не верилось. "Нет, конечно, гора осталась, не срывать же гору, но там не то лысое место, где - три креста, и в Вифлееме - не хлев, и пещера Лазаря - не пещера". Он принялся подробно описывать богатое убранство тамошних храмов, закрывших святые места. Конечно, я слушала его с интересом, но тайное разочарование проникало в меня. Застроив церквами, они навсегда закрыли все, так что теперь - даже попади я в Израиль мне не доведется увидеть то, что первые христиане видели воочию. Я же желала смотреть их глазами, и может быть поэтому, внимательно слушая, не сочла его слова за рассказ очевидца: побывав на застроенных местах, он ровно ничего и не разглядел. "Нет, я уж лучше по описанию..." Незаметно я оглядывалась вокруг, примеривая его слова к нашим стенам, - завешанные и заклеенные, они тоже лгали: правдой горели шесть огненных полос опрокинутого дома.
Закончив о путевых впечатлениях, муж ни с того ни с сего заговорил о своем попутчике, с которым каждый раз их селили в один номер. Прежде такого не случалось. Сопровождая владыку, муж всегда жил один - в отдельном. Рассказ о попутчике я слушала вполуха, норовя свернуть обратно - к святым местам. Эта тема была интересней. Муж отвечал, но снова возвращался к своему, так что в конце концов в моей голове все начало мешаться: евангельские описания, искаженные позднейшей застройкой, и житейские обстоятельства его нового друга. В том, что за время поездки они успели подружиться, сомнений не было. С тем же воодушевлением, с каким он прежде рассказывал о владыке, муж говорил об отце Глебе. Говорил, что у них много общего - университетское образование (правда, тот - естественник, закончил биологический), семейное положение (тоже женат) и... - тут муж как-то замялся: общая судьба. Торжественность этого заявления покоробила меня. Муж заметил и объяснил, что отец Глеб довольно долго шел к церковной службе, сначала работал по специальности - преподавал химию в Крестах, хотел стать писателем (писал в стол), одно время увлекался восточными учениями, кажется йогой, потом пришел к православию, но, не имея церковных знакомств, подался в дворники - в Академию. В общем, человек необыкновенный. Дворником он работал довольно долго, смиренно подметал академический двор и ходил в храм, пока не обратил на себя внимание владыки: "В этом смысле мы оба - крестники Николая". Через несколько лет, поступив в Академию и закончив, он принял священнический сан. "Ну, и что же общего?" Замысловатая жизнь Глеба, коротко очерченная мужем, на мой взгляд, никак не совпадала с его собственной - за исключением, может быть, университета, но мало ли народу его заканчивало. "Что тебе непонятно?" Горячее и сбивчивее, чем того заслуживал мой вопрос, муж заговорил о петлистой дороге, о неожиданном и непреодолимом желании уйти в церковь, о том, что в конце концов отец Глеб после долгих мытарств стал, наконец, священником. Слова о неожиданном и непреодолимом желании смутили меня. "Конечно, я не знаю, как там у твоего Глеба, но что касается тебя..." "Что - касается?" - он смотрел на меня так, как будто я, единственный свидетель, становилась лишним. "Я хочу сказать, - лишний свидетель, живший во мне, упорствовал, - ты-то не работал дворником. Не пригласи тебя Николай, ты бы так и... играл в "Зарницу"..." Я не успела закончить. Его щека дернулась, словно, свидетельствуя, я становилась комсомольцем, стоявшим в оцеплении. Ломая губы, он заговорил о том, что дело не в приглашении, не кто кого позвал, а в Божьей воле, которая вела их обоих - и его, и Глеба. Я не возражала, и, справившись с гневом, он - теперь уже миролюбиво - принялся рассуждать о том, что им обоим выпал трудный и долгий путь, который отец Глеб в какой-то степени уже прошел, став священником. "Вообще, мы многое повидали, знаем не понаслышке, и это очень важно для понимания..." Видимо, он имел в виду, что общая судьба позволяет им понимать друг друга с полуслова, говорить - как он позже выразился - на одном языке, на котором в церкви заговоришь не с каждым.
В его словах было много обыденной справедливости. Я и сама легко представляла себе, каково входить в новый мир, где каждый считает тебя чужаком. С владыкой, с которым муж был связан детскими, теперь уже шаткими иллюзорными воспоминаниями, он не мог говорить на равных. Воспоминаний хватило лишь на то, чтобы пригласить на работу и доверять. Уже сожалея о своем неуместном и жестоком свидетельстве, я думала о том, что на первых порах муж и должен был цепляться за общие воспоминания, искать в них опору. Видимо, это время кончилось, потому что, восхищенно говоря о новом друге, муж поворачивал дело так, словно владыка, отказавшийся от университетской и семейной жизни, так и остался мальчиком, с которым нельзя говорить о взрослом.
Прошло довольно много времени, прежде чем я познакомилась с отцом Глебом. Я помню тот вечер. Я задержалась в библиотеке и пришла домой поздно. Открывая дверь, я услышала громкий смех, напомнивший мне смех университетских друзей. Этого смеха я уже давно не слышала. Последнее Митино посещение было особым: тогда никто из нас не смеялся. Теперь друзья приходили всё реже. Звонили, собираясь зайти, но муж настойчиво ссылался то на срочную работу, то на усталость. Скучая по их веселой и образованной компании - чего только я не узнала, смиренно прислушиваясь к их застольным беседам, - я не раз предлагала мужу всех собрать, но он уклончиво отводил разговор. Теперь, вертя ключом в скважине, я радостно торопилась, предвкушая долгий и веселый вечер. Я была уверена, что это - не Митя.
Муж вышел мне навстречу. Он улыбнулся радостно и свободно. Его улыбка была светлой, словно озабоченная отчужденность, к которой я за последний год привыкла, сошла с его души. Свободное веселье передалось мне. Нетерпеливо я заглянула за его плечо, угадывая - кто. Сидевшего за нашим столом я никогда прежде не видела. Теперь он торопливо поднимался - знакомиться. Быстро и стеснительно одергивая пиджак, он смотрел на меня какими-то изумленными глазами, словно увидел то, чего никак не ожидал увидеть. Это изумление было таким доверчивым, что я, шагнув навстречу и протянув руку, не удержалась: "Что это вы так смотрите, или не ожидали?" Наверное, меня сбил с толку их общий смех: на такие шуточки университетские легко находили ответы. Этот же растерялся. Изумленные глаза заморгали, руки кинулись вверх по отворотам пиджака. Какое-то смятение показалось в его лице, словно мой глупый вопрос поймал его за недозволенным. "Да, я не ожидал, совсем не ожидал, что вы такая... другая..." - он и забормотал растерянно.
"Не хватало еще идиота", - я подумала зло и несправедливо, в сердцах вычеркивая гостя из блистательной когорты университетских. В следующий миг я, мгновенно устыдившись, надела личину хозяйки и, недоумевая, над чем они могли так смеяться, предложила продолжить чаепитие. За столом отец Глеб постепенно приходил в себя. Коротко взглядывая на меня время от времени, он мгновенно отводил глаза, однако умудрялся весьма находчиво поддерживать разговор, в котором, по своей привычке (в присутствии университетских друзей мужа я все больше молчала и слушала), я не принимала участия. Разговор шел о владыке. Однако тон разговора разительно отличался от того, в каком муж разговаривал о Николае со мной. С отцом Глебом он говорил весело и свободно. Они обсуждали какую-то семинарскую историю, в которой владыка ректор каким-то образом принял участие, - что-то о непослушании и дисциплине. По их веселым репликам я поняла, что кого-то из семинаристов, явившихся после двенадцати, вахтер не пускал в общежитие. Скандал выплыл наружу, и ректор вынужден был вмешаться. Вопрос о дисциплине обсуждался широко. Сдерживая смех, муж весьма артистично рассказывал, как древний и уважаемый профессор гомилетики, оказавшись с ним в трапезной за одним столом, горестно посетовал: "В какой ресторан ни приди, всё наши воспитанники сидят, с блудницами, и курют!" Потешно копируя интонацию, муж восхищался высоким профессорским слогом. "И ведь врет, собака, какие такие рестораны, будто он сам ходит - весь скрюченный, с его-то радикулитом, но врет-то сущую правду". - "Да уж - чуть отбой, наши - шасть в гостиницу и сидят... Там их уже знают. Ну, а насчет блудниц, это он, конечно..." Теперь, ни к селу ни к городу вспомнив Лильку, я засмеялась. Образ скромного семинариста, проводящего время с гостиничными блудницами, ужасно позабавил меня. Забавным выглядел и профессор, врущий правду. "А разве там у вас запирают?" - "Разве запрешь от недозволенного!" - отец Глеб откликнулся легко.
