А я и о твоих кубарях знаю, и еще кое о чем... Да ты садись рядышком, распоясывай душу.
Стул застонал под его грузным телом.
Антон все еще никак не мог прийти в себя. «Вот для чего Рошар доставил меня сюда! Ах, чертов Дезаре, почему же ни словом не обмолвился? Отныне я не одинок, теперь нас двое!» И он, покорившись властному порыву, бросился на шею матросу и неожиданно всхлипнул. Ему было стыдно: взрослый мужчина допустил такую слабость...
— Эх, жизнь... — разволновался Егор и сам шмыгнул носом. — Натерпелся, видать, братишка, гарпун им в печенку... Где тебя взяли?
— Под Изюмом оглушило.
— Тебе легче, тебя контуженого... А меня в Одессе при полной, так сказать, амуниции... Когда наш монитор гробануло, стал я, братишка, сухопутным моряком... Однажды при рукопашной повисли трое на каждой руке. Я их лбами — не сработал прием... Так и загребли. Срамотища-то какая — ни одной царапины, а в плену. Зато вместо тельняшки вся спина в полоску — шомполами разрисована.
— И шрамы на шее, — подсказал Антон.
— Это уже потом, — матрос скрипнул зубами. — Предателя пришил в лагере, а он, сволочь, извернулся и ножакой успел полоснуть.
— О Сталинграде знаешь?
— А как же! После Сталинграда, братишка, здесь многое изменилось. Настрой уже не тот, а это великое дело. Даже те, кто держит курс на эмигрантское правительство в Лондоне, зашевелились. Кстати, им оттуда и оружие, и деньги, а нам, — он стукнул кулаком по столу, — нам фигу, мы пасынки, буржуям в любви не объясняемся... Ну, мне пора, братишка, уже светает.
— А как же я, Егор?
Матрос встал.
— Вечером приду за тобой. Может, и не я, а Василек. Это наш хлопец, белорус. Из Мюльгейма[6] сбежал. На вот для начала «ЖП»[7]. Приличная штука!
Антон схватил пистолет, с наслаждением ощутил в ладони холодок металла.
— Спасибо, дружище! Давно в руках не держал.
— Классная марка. Завод «Гершталь» здесь очень славится. Но оружия у нас, братишка, маловато, да и то, что имеем, плохонькое. Сами добываем, на лондонского дядю рассчитывать не приходится.
— Кто этот Симон? Надежный человек?
— Свой. Рабочий парень, из карьера. Но оставаться тебе у него нельзя. Здесь явочная квартира. Ну, пока, адью, мусью...
3
До вечера я не мог найти себе места. Симон водил меня в душ, смешливая Эжени дважды приносила еду, а я чувствовал себя как в тумане. Время от времени ощупывал карман, где лежал пистолет, чтобы лишний раз убедиться: матрос не пригрезился, он действительно был тут, в этой комнате. Я понимал, что отныне наступили решительные перемены в моей судьбе. Тайком, в щелочку между штор, жадно смотрел в окно, которое выходило на околицу.
Арденны!.. Партизанский край...
Туман растаял. Горы спускались в долину террасами в зарослях бурых кустарников. На склонах господствовали буки и дубы. Еще выше теснились сосны, похожие отсюда на зеленые островки.
Вечером вместо Егора пришел Василек, худенький, костлявый паренек, почти мальчишка. В глазах сухой блеск, щеки пылают огнем.
Когда наговорились с ним вволю, я спросил:
— Что с тобою, Вася? Заболел?
— На немецких курортах чахотку подхватил. Никак не выкашляю.
— Тебе бы поберечься, подлечиться...
— Показывали здесь врачу, выписал порошки, ребята привезли из Льежа. Но не верю я в эти лекарства. Будь я дома, в Пуще... Про Беловежскую пущу слыхал?
Острые черты лица Василька стали мягче, разгладились, и весь он как-то сразу посветлел, повеселел и смотрел мимо меня куда-то далеко-далеко, как может глядеть на волю человек из темницы. Я не раз замечал эту удивительную человеческую способность в минуты душевного подъема преодолевать пространство мысленным взором так скоро, что расступаются дали. До боли знакомые контуры вырисовываются в памяти четко, даже в цвете, но стоят перед глазами немые и лишенные движения, будто неживые.
— Это такая красотища... На всей земле не встретишь ничего подобного! Первозданный лес, нетронутая природа... Мама знает там все травы. А каждая травинка, Антон, ничтожный с виду бурьянчик — чудесное лекарство. У древних людей на все имелись рецепты, но теперь их затеряли, а моя мама помнит. Самых обреченных ставила на ноги. И мою хворь она выгнала бы вон... Эх, мама!..
— И вылечит, Вася! Вот покончим с войной, а там... — Я силился, чтобы мой голос звучал бодро, убедительно. — Ты будешь врачом, мать научит тебя распознавать целебную силу трав...
— Хороший ты, видно, парень, Антон. Сам-то ты веришь в свои слова? «Покончим с войной»! Я-то ведь чувствую, не дотянуть мне до Пущи. И не утешай, пожалуйста, я все уже давно обдумал... Но вот почему оно так? Казалось бы, разве не все равно, где умирать — там или тут. А все же хочется к дому прибиться, к родным берегам...
— Зачем заживо себя хоронишь? Нам надо не себя, а фрицев — в землю!
— Это факт. Но только предавать земле я их не стану. Пусть вороны выклевывают им глаза, — взгляд Васи наполнился ненавистью, одной только ненавистью, которая на миг вытеснила все, даже недавние воспоминания.
...Мы вышли в ночь.
Небо было звездным. Вокруг светились окна. Вдали темнели горы. Глухо дрожала под ногами булыжная мостовая — где-то недалеко шел поезд.
— Куда ведешь?
— В Шанкс.
— Ты думаешь, мне это о чем-нибудь говорит?
— Шанкс — село. Отсюда двадцать минут хода. Приказано поселить тебя у Люна. Просторная, а главное — удобная хата. Собственная лавка канцтоваров.
Я остановился.
— Толкаете в лапы буржуя?
Василек засмеялся:
— Это Люн — буржуй? Люн — коммунист, Антон. Он еще в Испании с фашистами сражался.
Тропинка то бежала вверх, подступая впритык к обвитой корнями, словно змеями, террасе, то снова спускалась вниз к шелестящим во тьме кустарникам.
— А как же... собственная лавка?
— При чем здесь лавка? Чем-то жить человеку нужно? И мы в этой лавочке заинтересованы. Выручка партизанам идет. Теперь понял? Знай немцы Люна получше, черта лысого выдали бы ему патент.
Небо зарделось: из-за двурогой вершины выплывала луна. На землю упали тени. Прислушиваясь к глухому
