Индианка выглядела доброй и безобидной, поэтому я решила, что войду и попрошу попить.
Когда я обошла вигвам, я увидела, что дым шёл от костра снаружи; над огнём висел чайник, а на небольшой скамейке возле дуба стояли несколько других чайников и горшков. Наверное, индейская женщина услышал шум, поскольку когда я открыла дверь, она так посмотрела, как будто немного испугалась. Но, увидев, кто вошёл, она улыбнулась самой приятной улыбкой на свете; она дала мне чашку и пошла со мной к ручью, где играли мальчики.
Когда я пила, у меня задрался рукав, и она увидела браслет из вампума — тот, что ты мне подарила, помнишь, мама? Она вздрогнула, взяла меня за руку и пристально посмотрела мне в лицо; наконец она села на траву у ручья и попросила меня сесть рядом и назвать своё имя. Когда я ответила, она, казалось, готова была заплакать от радости; на её глазах появились слёзы, она два-три раза поцеловала мне руку, как будто я была её самым лучшим другом.
Я рассказала, что браслет подарила тебе одна несчастная индейская девушка ещё до того, как ты вышла замуж за папу. Тогда она расспросила меня о тех событиях и о тебе.
Когда я начала описывать сражение с индейцами и могилу вождя у озера, она сидела совершенно спокойная; затем я посмотрела в её лицо — по её щекам катились огромные слёзы, она обхватила руками колени и не отрывала от меня взгляда. Этот взгляд был такой странный, как будто она не понимала, на что смотрит.
Мальчики прекратили играть и начали запруживать ручей. Они стояли с руками, полными земли, и таращились на несчастную женщину, как будто раньше никогда не видели плачущего человека. Она, казалось, их не замечала и, не говоря ни слова, вернулась в вигвам.
— И больше ты её не видела? — спросила миссис Джонс, которую заинтересовал рассказ дочери.
— Видела. Она пришла, когда мы уходили от ручья. Её голос был тише и печальнее прежнего, а в глазах была тревога. Она поблагодарила меня за мою историю и подарила мне пару красивых мокасин.
Миссис Джонс взяла у дочери мокасины. Они были сшиты из оленьей кожи и покрыты бисером и тонкой шёлковой вышивкой.
— Странно! — пробормотала миссис Джонс. — Но разве такое возможно? Чепуха какая-то. Ведь старый торговец сообщил нам, что несчастное создание и её ребёнок пропали в Хайлендсе… что они умерли от голода. Что ж, Сара, — добавила она, повернувшись к дочери, — это всё? Что сказала женщина, когда дала тебе мокасины? Неудивительно, что они тебе так нравятся.
— Она только сказала, чтобы я приходила снова, и…
Тут Сару перебила шумная ватага мальчишек, которые вбежали через веранду, и размахивали туда-сюда соломенными шляпами и корзинками с голубикой.
— Ура! Ура! Сара влюбилась в старую скво. Как поживаете, мисс Джонс? О, мама, видела бы ты, как она обнимается и целуется с этой меднокожей… просто красота!
Тут разбушевавшиеся проказники так захохотали, что весь дом затрясся, как будто в нём проходил военный смотр.
— Мама, пусть они замолчат; они всю дорогу только и делали, что издевались и насмехались надо мной, — чуть не плача, сказала обиженная девочка.
— Эй, как на вкус губы старой скво? — настойчиво продолжал старший мальчик, потянув сестру за рукав и нагло глядя ей в лицо. — Сладкие, как кленовый сироп, да? Ну же, расскажи.
— Артур, Артур! Ты далеко зашёл, успокойся! — вскричала мать, сделав рукой движение, которое имело для проказников большой смысл.
— О, нет! Пожалуйста, только не это! — вскричал избалованный сорванец, хлопнув себя ладонями по ушам и отбегая в угол; он стоял там и смеялся на глазах у матери. — Слушай, Сара, они были сладкие?
— Артур, не заставляй меня повторять, — крикнула миссис Джонс, нахмурившись и сделав шаг вперёд, а движение её руки стало более угрожающим.
— Так пускай она расскажет. Накажи её за то, что она не отвечает на вежливый вопрос. Правильно, мальчики?
Это нахальное требование было так нелепо, и мошенник напустил на себя такой притворно скромный вид, что миссис Джонс прикусила губу и отвернулась, как обычно, признавая победу мальчика.
— Не стоит обращать на него внимание, Сара, — сказала она, чувствуя стыд из-за недостатка решительности. — Пойдём в гостиную. Я кое-что тебе расскажу.
Когда мать и дочь остались наедине, миссис Джонс села и притянула девочку к себе на колени.
— Что ж, — сказала она, гладя густые волосы Сары, — сегодня мы говорили о тебе с твоим отцом. Тебе почти шестнадцать, и ты умеешь прясть не хуже любой другой девочки в посёлке. Твой отец говорит, что после того, как ты научишься ткать и делать сыр, он отправит тебя в школу на Манхеттен.
— О, мама, он так сказал? Правда, правда? — воскликнула девочка, обрадовавшись полученному известию; она обняла мать за шею и поцеловала её в губы. — Когда он разрешит мне поехать? Я могу научиться ткать и делать сыр за неделю.
— Если ты научишься всему, что он хочет, за два года, это будет то, что нужно. Восемнадцать лет — подходящий возраст. Если ты будешь умницей, то поедешь, когда тебе наступит восемнадцать.
— Два года — это очень, очень долго, — разочарованным голосом сказала девочка. — Но ведь папа разрешит мне поехать, он такой добрый. Я побегу в магазин и поблагодарю его. Но, мама, — добавила она, обернувшись у самой двери, — то, что я разговаривала с индейской женщиной, — это плохо? У неё всё, как у белых, кроме кожи, но и кожа у неё не очень тёмная.
— Плохо? Нет, дитя. Не позволяй мальчикам так издеваться над собой.
— Тогда я пойду к ней опять. Можно?
— Конечно. Но смотри, твой отец идёт к ужину. Беги и нарежь хлеб. Теперь ты должна быть умницей, помни о школе.
До своего восемнадцатилетия Сара Джонс была почти ежедневным гостем в вигваме. Узкая, едва различимая тропинка, которая вела из деревни в Страку, стала для Сары так же знакома, как земля вокруг дома её отца. Если болезнь или какая-то другая причина задерживали её на день-другой, то одинокая индейская женщина посылала ей подарок. Какой-нибудь деревенский мальчик приносил то корзинку спелых ягод, то полевые цветы, соединённые в букет со вкусом подлинного художника, то гроздь свежего винограда, то юного пересмешника, трели которого были нежны, как журчание ручья.
Эти дары всегда исходили от обитательницы вигвама, даже если она не приносила их лично, что иногда тоже бывало.
Было нечто странное в облике этой индейской женщины, что сначала вызвало в поселенцах удивление, а затем — глубокое уважение. Её речь была чиста и изысканна, иногда невероятно поэтична, а её суждения были полны точности и простоты. Когда она появлялась в деревне с мокасинами или прелестными корзинками для продажи, она вела себя боязливо и робко, как ребёнок. Она никогда не садилась, редко входила в дом, предпочитая вести торговлю на улице, и использовала как можно меньше слов. Её никогда не видели в гневе, и когда она говорила, на её губах всегда играла милая, терпеливая улыбка. Её лицо сохранило прежнюю красоту; ему придавали миловидности поэзия разума и теплоты, которые так редко встречаются у дикарей. На самом деле, для поселенцев Малеска была странным, непостижимым существом. Но она была так спокойна, так робка и добра, что они её полюбили, покупали её безделушки и снабжали её всем, чем необходимо, как будто она была одной из них.
Было нечто прекрасное в дружбе, которая возникла между этой странной женщиной и Сарой Джонс. Эти отношения, столь своеобразные и, казалось, неестественные, оказали на девушку неожиданно благотворное воздействие. Её мать была добродушной мирской женщиной, сильно привязанной к семье, но напрочь лишённой той высокой чувствительности, которая приносит множеству людей счастье и горести. Но в груди её ребёнка дремали все зачатки разумной, изящной, возвышенной женщины. Они светились в глубине её больших голубых глаз, озаряли её чистый белый лоб, распространяясь, как аромат от цветков лилии. Они придавали её улыбке выразительности, которая скрывала красоту невинных помыслов.
В шестнадцать лет характер девушки только начал развиваться, но когда для неё настала пора отправляться в школу, она уже научилась всему, кроме обычных светских умений. Её разум обострился от постоянного общения с прекрасными творениями природы. Все подспудные свойства страстной юной души и огромный ум были разбужены странным существом, которое приобрело такое влияние на её чувства.
Индейская женщина, которая соединила в себе всё сильное, живописное и творческое, что есть в жизни дикарей, с изяществом, мягкостью и утончённостью цивилизации, исходила с Сарой все окрестности с их дикими, прекрасными пейзажами. Они вместе дышали чистым воздухом гор, наблюдали, как на закате тают багрово-янтарные облака, и чистые сладостные помыслы возникали в их душах естественно, как свет, исходящий из недр звезды.
Странно, что чистой, простой религии, которая возносит душу к богу, прекрасная белая девушка научилась от дикарки, вдохновлённой умирающей славой закатного неба. Но так оно и было. Всю свою жизнь Сара слышала проповеди, впитывала символы веры и сковывала свой дух суждениями и традициями чужого ума. Она не представляла, что любовь к богу может иногда вспыхнуть в сердце человека, как огонь, горящий на алтарном камне; что душа может раскрыться навстречу божественному духу незаметно, как распускающийся цветок; что всё, что мы делаем для развития души и совершенствования ума, — это только шаг к постижению религии.
