Он хлопал племянника по широкой спине, толкал в плечо, затевая неуклюжую возню – самое искреннее, что придумали мужчины для выражения дружеских чувств.
Дядя Юра жил на Костельной, зеленой, очень круто бегущей вверх улочке, если шагать от Крещатика. Квартира была тесноватая, три комнаты: спальня, столовая, детская. Сергей разместился в прохладной столовой на диване. Диван он любил: можно было уютно ткнуться носом в мягкую спинку, но сразу решил, что жить у дяди Юры он не будет – стеснять не хотел. А главное даже не в его деликатности, а в том, что теперь, когда мама и Гри далеко, вдруг остро захотелось полной взрослой самостоятельности, захотелось своего ключа в кармане: уходи, приходи, когда душе угодно, читай до утра, а то вовсе днем спи, а ночью гуляй...
Но он ничего не сказал дяде Юре, решил: «Устроюсь сначала с институтом, а тогда и об угле подумаю». Главной заботой было узнать, все ли в порядке с приемом, выведать все насчет авиационной специальности.
Скрежещущий и скрипящий, как корабль в бурю, трамвай, мотаясь из стороны в сторону, за три копейки дотащил его от Крещатика по Бибиковскому бульвару к широко, просторно разбросанному парку, за деревьями которого виднелось большое здание дорогого желтого кирпича. От центральной трехэтажной части его, с маленькими башенками по углам и фигурной кладки карнизами, отходили двухэтажные крылья, охватывая уже начавшую желтеть лужайку. Глядя на широкие, с легкой кривизной по своду окна, Сергей глазом строителя оценил замысел архитектора, который, видно, думал о назначении своего здания, стремясь дать классам больше света. И тут же мысленно поправил себя: не «классам», а «аудиториям», ведь этот и есть КПИ.
Да, это и был КПИ, Киевский политехнический институт имени Раковского, куда Сергей Королев послал документы.
Еще в трамвае подумал он, что какой-нибудь бумажки будет обязательно недоставать, что непременно потребуются дополнительные доказательства, что он – это он. Так точно и получилось. Свидетельство стройпрофшколы действительно освобождало его от приемных экзаменов, но для поступления, оказывается, требовалась еще командировка. Сергей очень плохо представлял себе, что это за командировка.
– Эту командировку вам может дать губотдел профсоюза, – подсказала женщина-секретарь в ректорате. – Ведь вы же член профсоюза?
– «Кто не член профсоюза, тот паразит», – с улыбкой процитировал Сергей ходкий в то время лозунг.
Она не засмеялась, вытащила из ящика стола бумагу.
– А теперь напишите заявление, но подробное, укажите, почему вы хотите у нас учиться, – она протянула ему листок.
Сергей сел за стол, подумал и принялся сочинять:
«В Киевский политехнический институт от Королева Сергея, окончившего 1-ю строительную профшколу.
Заявление
Прошу принять меня в КПИ, окончил в настоящем году 1-ю строительную профшколу в Одессе...» Что же дальше-то писать? Пошарил пером в чернильнице и продолжал: «Отбыл стаж в ремонтно-строительных работах по квалификации подручного черепичника...» Вот так хорошо придумал: «отбыл стаж». А что за стаж, как долго отбывал – туман. Впрочем, что я все жму на строительную специальность? Ведь иду-то я на авиационное отделение, а сам все о черепице расписываю... «Год и 8 месяцев работал в Губотделе Общества авиации и воздухоплавания, принимал участие в конструктивной секции авиационно-технического отдела». Вот это уже солидно выглядит. А если и про планер написать? А что? В конце концов не украл я его. Напишу все как есть... «Мной сконструирован безмоторный самолет оригинальной системы „К № 5“. Проект и чертежи, после проверки всех расчетов, приняты отделом ОАВУК, признаны годными для постройки и направлены в Центральный отдел в Харькове...» И про кружки напишу, все так все. «Кроме того, в течение года я руководил кружками рабочих управления порта и на заводе им. Марти и Бадина. Все необходимые знания по отделам высшей математики и специальному воздухоплаванию получены мною самостоятельно, пользуясь лишь указанием литературы специалистов технической секции ОАВУК». Ну, теперь, пожалуй, достаточно. Пусть знают, с кем имеют дело. Как же кончить? А если так? «В силу вышеизложенного прошу дать возможность продолжить мое техническое образование. При сем прилагаю документы...» Перечислил аккуратно все бумажки...
Он ездил теперь в КПИ каждый день: в незнакомом городе друзей не было, и к тому же все время надо было еще что-то писать, заполнять, проходить медкомиссию. Ответа на срочный запрос в Одессу пока не было, он уже начинал волноваться. А вот тут опять подсунули какую-то бумагу. Анкета. Надо заполнять. Дошел до графы «Национальность» и задумался. Действительно, а кто он, собственно, по национальности? Отец как будто бы был русским, а мама? Дед – тот уж точно украинец, да и бабушка тоже, конечно. Значит, мама украинка. А он? Русский или украинец? В доме говорили по-русски. С ребятами говорил по-русски. Все преподавание тоже по-русски. Украинский учили, но говорил по-украински он плохо. В общем-то можно писать и так и этак. Но раз он в Киеве, лучше, пожалуй, написать: «Украинец».
Социальное положение. Подчеркнул: «Учитель». И дописал: «Лектор».
Основная профессия: «Лектор-стенограф».
Общественная политическая работа: «С июня 1923 года активный руководитель рабочих кружков на заводах им. Марти и Бадина, Чижикова и Одвоенморбазы».
На чьи средства живете: «Лекционная оплата».
Сколько времени живете собственным трудом: «Три года».
Место последней работы: «Губотдел ОАВУК».
Снабжен ли средствами к существованию и на какой период, сумма: «Снабжен до ноября с.г.»
Имеет ли квартиру по месту вуза: «Да».
В строках этой анкеты, написанной по-украински (очевидно, чтобы убедительнее выглядела графа о национальности) в этом наивном «лектор-стенограф», в нескромном «активный руководитель», в маленькой, невинной в общем-то лжи, – помилуйте, откуда же появились «три года» собственной трудовой жизни? – во всем этом такое горячее желание остаться в этом просторном кирпичном доме, начать действительно «собственную трудовую жизнь», убедить всех еще неведомых ему судей, решающих его судьбу, что мальчишеский пушок на его розовых щеках не помеха, что он тоже сможет, выдюжит.
И еще одна маленькая интересная деталь. Препровождая чертежи Королева в Харьков, Фаерштейн называет К-5 планером. В удостоверении ОАВУК, написанном для Академии Жуковского, надо думать, самим Королевым, планер называется уже «безмоторным самолетом». В заявлении с просьбой принять в КПИ опять – «безмоторный самолет». Почему? С одной стороны, новый термин звучит солиднее: какой-никакой, но все же самолет, а не планер. И натяжки вроде бы нет, ведь одна из статей тех лет в журнале «Вестник воздушного флота» так и называлась – «Планер – безмоторный аэроплан». А с другой стороны, кто знает, быть может, Королев, проектируя свой первый летательный аппарат, рассчитывал в дальнейшем установить на нем мотор и превратить действительно в самолет? Эту гипотезу в начале 80-х годов выдвинул исследователь творчества Королева, доктор технических наук Георгий Степанович Ветров. И она представляется весьма обоснованной. Ведь, как мы увидим, почти все свои конструкции Королев создавал «с дальним прицелом», – это относится и к планерам 20-х годов, и к ракетам 60-х.
Сергей Королев был действительно одним из самых молодых кандидатов в первокурсники Киевского политехнического института. Таких румяных и юных тут было мало.
Известно, что до революции существовали так называемые «вечные студенты», ухитрявшиеся пребывать в этом звании до десяти и более лет. Империалистическая, а затем гражданская война и вовсе поломали нормальный ход учебного процесса. После революции первый прием в КПИ был в 1920 году. Но какие-то «старички» оставались. До 1922 года был установлен трехлетний срок обучения, затем – четырехлетний. В 1921 году начал работать рабфак и нулевой семестр. Сергей Королев поступал в КПИ одновременно с группой рабфаковцев приема 1922 года. Многие из них не только не изучали историю античной драмы и сопромат, как Королев в одесской школе, но еще два года назад попросту не умели читать. Это были рабочие и крестьяне – вчерашние солдаты, пришедшие на студенческую скамью из огня гражданской войны. Теперь в КПИ были и «профессиональные» студенты в изношенных форменных тужурках, в пенсне, ироничные, надменные и безмерно ленивые; и вчерашние рабфаковцы, здоровые, угловатые, очень еще темные, но мертвой хваткой вцепившиеся в книги, с неистребимой, нет, не любовью, а страстью к знаниям; и разные «командированные» по профсоюзным разверсткам, среди которых были и желторотые юнцы, и неплохие, уже сложившиеся специалисты – мотористы, механики, путейцы, люди с рабочим опытом, с солидным стажем. Были и молоденькие сыновья нэпманов с замашками купчиков – маленькая стайка легоньких, напомаженных бриллиантином, сытых молодых людей. Но при всем этом социальном разнообразии, таких, как Сергей Королев, со школьной скамьи сразу шагнувших в высшую школу, было тогда меньшинство. То, что стало нормой через пять—десять лет, в те годы считалось исключением. Не видя вокруг одногодков, понимая, что вряд ли отыщутся здесь такие ребята, как Валя Божко, как Жорка Калашников, Сергей не то чтобы приуныл, а как-то притих. Обида на Торговой лестнице быстро забылась. Он написал Ляле длинное подробное письмо и теперь с нетерпением ждал ответа – каждое утро, засунув руку в почтовый ящик, ощупывал его изнутри, ему все казалось, что письмо как-то там зацепилось, воткнулось в какую-то щелку и не вываливается.
