Понежившись под звуки струнных, я пошёл на кухню, смотреть в окно. По дороге катили машины, по сырым газонам шли галки, два студента в шапках курили и смеялись. И тут я увидел его! Он, не торопясь, прохаживался по той стороне, и, кажется, был здесь уже долго. Белый Охотник! В белом костюме, таком нелепом в ветер и дождь! Он делал вид, что ждёт трамвая, и рассматривал газеты в киоске. В любую секунду он мог повернуть голову, поднять глаза и заметить в окне меня, но я словно оцепенел. «Прячься, прячься, беги!» – шептал я себе, но был не в силах пошелохнуться. Пришёл трамвай, но Охотник, конечно, не сел в него. Как он выследил меня? А я ещё не верил! Кто же выдал? Тот зелёный дантист? Трамвай тронулся, и Охотник стал медленно-медленно поворачивать голову, поднимать глаза. И я застонал, захрипел, метнулся – и упал в узкий промежуток между плитой и мойкой. Сжался и замер, дрожа. Успел? Или он заметил?
3D. Истории зрелости и угасания. О Колике
Мы с братиками все уродились не сахарными, ну а Колик – и вовсе без малейшей сладости, даже с изрядной горчинкой. С раннего детства его шалости отличались экспериментальностью и подчёркнутым неприличием: не шалости, а настоящие выходки. Например, забираясь вечером в постель, можно было обнаружить под одеялом литр варёных спагетти – холодных, скользких, мерзких – или липкую кучку гнилых яблок. И это только самое безобидное! За каждую подобную гнусность мы сообща колотили Колика, а папа педагогично заходил с другой стороны и воздействовал добром и уговором – и постепенно нам удалось вбить ему в голову семейные ценности.
Тогда Колик перенёс свою деструктивную активность на школу: гнул линейки, ломал угольники, царапал на партах, плескал гуашью на свежепобеленные потолки, похищал варенье из скромных вахтёрских тайников. С педагогами вёл себя угрюмо и дерзко. Учился отвратительно, но рано обнаружил неординарность мысли. Например, на замечание директора, что он не слушает урок, Колик заявил: «Да тут и слушать нечего! Вы нас обманываете, нету никакой Австралии и Океании». «Да как же нету, Коленька, миленький?» «А вот так! Вы там были что ли? Карта – это ложь! Подумаешь, карта». Короче говоря, рано стал задумываться о смыслах. Ну и, как водится, покатилось – сначала табачок, потом самогончик, потом воровство. Крал какие-то пустяки, из чистой юношеской доблести: банку сметаны в магазине, сохнущие простыни у соседки, напильники из школьной мастерской. Когда ловили – дрался, ненавидел, кусался! Начались приводы в жандармерию, педсоветы, картонные папки со штампами «Социопат» и «Мизантроп». Пропадал, не появлялся дома неделями. Мама рыдала, папа расхаживал с мрачным лицом. Возвращался худой, злой, бесшумный. Рассуждения, что нужно учиться и хорошо себя вести – чтобы выбиться в люди – чтобы быть счастливым – не убеждали его. Он смотрел так, будто с ним говорили на другом языке, и думал своё. А на угрозы о наказании и тюрьме отвечал, что мы сами в тюрьме, только этого не видим.
А по весне действительно загремел в колонию – ограбление какого-то дурацкого обувного склада, неуважение к сторожу, пощёчина жандарму. Сторож, начальник склада и жандарм пытались простить его – просили только извиниться – но он отказался наотрез.
Через год вышел взрослым. Мама ахнула, когда он снял свитер – белокаменная церковь во всю спину, с папертью, голубями и византийским амвоном внутри. На робкий вопрос о работе промолчал с презрением. Вёл странную жизнь: днём спал или читал всё, что под руку попадалось, лёжа в саду на гамаке. Ночами исчезал. Подарил папе здоровенную золотую цепь. Папа выпучил глаза: «Откуда? Зачем это мне?» «Семейные ценности!» Колика в колонии слегка пришибло, но мыслил он по-прежнему неординарно. Все разговоры переводил на вопросы относительности ориентиров и возможности постижения. Потом сел снова, надолго.
И вот однажды поутру, когда все ещё спали – брякнула щеколда, скрипнула калитка. Я выглянул в окно веранды: вернулся! Пока он умывался, чистил зубы и переодевался в домашнее, я накрыл на стол, наспех, что было: початая бутылка, банка с соленьями, чёрный хлеб, картошечка. «Ну, здравствуй, Колик!» «Здорово, брат!» Расслабился понемногу, задобрел. «Как ты считаешь, Ролли, представляет ли наша цивилизация ценность?» Я считал, что представляет. «А что ценнее, Ролли, цивилизация или приятность от рюмки водки? Смотри, как тени берёзовых листьев колеблются на стекле. Обусловлено ли одно другим, Ролли?»
3E. Истории зрелости и угасания. О комете
Мои братья подобрались очень разные. При каждом удобном случае они друг друга недолюбливали: читали морали, учили жить и рассказывали сказки с обидными намёками. Особенно доставалось Хулио – за его восторженное преклонение перед женщинами. Вот и сейчас, когда Хулио, проснувшись с зарёю и не заметив нас, вышел на крыльцо, его губы шевелились, шепча любовную лирику. Подул утренний ветерок, закурчавились кудри на челе, затрепетала туника, приоткрывая нежности – и я невольно залюбовался братцем. А Колик, скептично играя ножиком, хмурился.
– Ну здорова, Хули, – наконец сказал он.
– О! Колик! – Хулио радостно пошёл к нам, раскрывая руки. – Ты вернулся!
И они, едва успев обняться и расцеловать друг друга, принялись спорить без лишних предисловий. Не утруждая себя даже тезисами, Колик сразу перешёл к аргументам и рассказал сказку, якобы слышанную им в Смоленском централе:
– Жил-был – слышь, Хули? – жил-был пацан. Ну то есть юноша. И вот однажды встретил этот юноша прекрасную девушку и полюбил её всей душой. Была она так красива, что он не мог отвести взгляда от её лица, и ей приходилось шутя щёлкать его по носу. Была она так умна, что всегда выигрывала у него в шахматы – и потом так весело хохотала и так ласково гладила его виноватой ладошкой, что он был готов проигрывать миллион раз подряд! Она была отлично образована – знала наизусть древних поэтов, историю живописи и биографии великих композиторов. Она обладала безупречным вкусом в нарядах и в кушаньях, она смешивала ему его любимые напитки и пела ему его любимые песни. От её голоса он растекался по табурету и подолгу лежал, нежась в лучах счастья. Иногда она случалась грустна, но способ вернуть ей радость был прост и удивительно приятен. Они жили вместе много-много лет, душа в душу.
Постепенно девушка постарела и перестала быть красивой, но юноша продолжал любить её с той же силой. Он даже удивился себе – как мало, оказывается, значила для него красота. Годы бежали дальше, и постепенно болезни победили её весёлый нрав, а алкоголь и старость свели на нет её ум и образованность. Но юноша любил её ничуть не меньше. Когда она пела, он улыбался, закрывал глаза и представлял её молодое лицо. Он охотно ухаживал за ней – ведь она по-прежнему была его любимой. Постепенно у неё пропал и голос... а вскорости она умерла. Юноша похоронил её, но и от этого любовь не кончилась. Он стоял у открытого в ночь окна, смотрел на звёзды и думал о том, что любовь бесконечна. И вдруг в чёрном небе появилась комета, большая и яркая. Когда видишь комету – нужно загадывать желание! Комета тоже заметила юношу, помахала рукой и крикнула: «Эй! Загадывай, чего ждёшь? Любое желание!» – тут Колик прервался, чтобы промочить горло.
– И? – нетерпеливо спросил Хулио, – И что же загадал юноша?
– Он попросил у кометы астрономический атлас и телескоп, – насмешливо сказал Колик, хрустя огурцом. – Ему очень нравились звёзды и кометы – и захотелось изучить их получше.
– А как же его любовь? Почему он не попросил вернуть свою девушку?
– А зачем? Прожить вместе ещё пятьдесят лет? Какой в этом смысл? Ведь он и так любил свою девушку вечной любовью.
3F. Истории зрелости и угасания. Ещё о комете
Выслушав Колика, Хулио несколько минут молчал, чтобы убедиться, что продолжения не последует. Он обкушал виноградную веточку, выплюнул косточки на блюдце и тряхнул чёлкой:
– Вы не против, если я продолжу эту сказку?
Мы были не против. Я сосредоточенно кипятил чайник, а Колик строгал ножиком сучок.
– Ну так вот. Получив атлас и телескоп, юноша развлекался астрономией несколько лет, пока не прискучило. Потом ему захотелось активности, он купил скейт и взялся за катание и трюки: высокие прыжки, перевороты, бордюры, поребрики, скамейки, клумбы, трамвайные рельсы, пожарные депо. Потом решил выучиться искусству сомелье: без устали сравнивал вкусы молодых и старых вин, нюхал, смотрел на свет и пускал пузырьки. Наловчился открывать бутылки чайной ложечкой или даже расчёской. Потом ему вздумалось самому делать вино – он завёл виноградник в Испании и добился успехов, его херес высоко оценили даже старейшие виноградари. Потом вырубил виноградник и посадил можжевельник, чтобы гнать джин. Потом бросил джин и двадцать лет изучал философию в Марбургском университете. Выступил с резкой критикой феноменологии Гуссерля, и был благосклонно принят в академических кругах. Преподавал. Бросил философию и поплыл в кругосветное путешествие юнгой. Истатуировался с головы до ног. Потом поплыл ещё раз – в одиночку, на собственной яхте. Бросил якорь в Японии, чтобы достичь совершенства во владении мечом.
