Способность болтать — очередной барьер для любовников, которые поняли, что их снаряжение для забав в порядке. Решиться быть непоследовательным — это большой вопрос. Витийствовать может каждый, а как насчет того, чтобы вильнуть в сторону? Голова каждого — это кафедра проповедника: к любому случаю свои заготовки — к сцене «Ты переспишь со мной?», к сцене «Я знаю, ты спала с кем-то еще» или к сцене «Это только физическое, больше она ничего не имела в виду». Каждый готов распинаться, когда заходит спор: «Я не праздную Рождество с родственниками», или: «Это так на тебя похоже, ты никогда ничего не слушаешь; такая заносчивая, а как же быть со мной», или в старом, как мир, монологе: «Нам нужно поговорить. Ты настолько требовательна — у меня от тебя клаустрофобия. Хочу хоть немного свободы и воли». И у всех имеется расписанный сценарий, когда возникает скорее печальный, чем сердитый озноб: «Я повзрослел; мы с тобой разошлись. Я тебя люблю, но это совсем не то. Давай останемся только друзьями». Но где-то в нижнем ящике жизни непременно хранится постыдное, раздирающее внутренности, скулящее «Прости, прости, прости! Я буду таким, как ты захочешь. Дам тебе больше воли. Честно, можешь спать с кем угодно. У меня хватит любви на нас обоих. Только, пожалуйста, не бросай». Да, да, не отрицайте, и такое запрятано где-то в глубинах вашей души. Каждый из нас выдает нужный блок убежденно, к месту и с известной долей импровизации. Но истинного призвания и таланта требует брошенное слово-другое, реплика к появлению и уходу. Вот что по-настоящему трудно.
Джон и Ли шли по незнакомому лесу, преодолевали хитроумные лазы сквозь изгороди и трепались почти ни о чем. Они вили гнездо из словесных веточек и соломинок и к тому моменту, когда снова ступили на ведущую к гостинице аллею, из ничего соткали нечто хрупкое, так что ни одному не хотелось спросить: «Расскажи, о чем ты думаешь?», — потому что «Расскажи, о чем ты думаешь?» свидетельствовало бы о полном провале.
После ленча оба читали газеты. А сразу после долгого позднего чая Ли расплатилась по счету, Хеймд подал машину, колеса зашуршали по гравийной дорожке, и они влились в поток уносящихся обратно в город красных точек габаритных огней. Джон смотрел на вспыхивающее и гаснущее в свете встречных фар лицо Ли. Они держались за руки и слушали радио. А когда за окном замелькали знакомые улицы лондонского Уэст-Энда, возникло ощущение легкой депрессии. Знакомое чувство воскресного вечера, когда в понедельник предстоят неприятные дела. Передача «Звезды по воскресеньям», тосты с бобами, привкус светлого пива из жестянки, глаженье рубашки и звонок матери.
— Знаешь, я в самом деле получил удовольствие от этих выходных. — Голос Джона прозвучал ровно и вежливо. — Правда.
— Н-да, позабавились. Тебя куда-нибудь подбросить?
— Не надо. Я возьму такси от отеля.
— О’кей. Ты не обидишься, если я не оставлю тебя на ночь?
— Конечно, нет.
— У меня ранний рейс. И надо еще кое-что сделать. А с тобой поспать не удастся. И в Лос-Анджелесе я буду выглядеть настоящим дерьмом.
Когда они подъехали к «Конноту», стемнело и начал накрапывать дождь.
— Спасибо, что не отказался побыть моим приятелем на выходные. Ну-ну, не надо делать такую кислую физиономию. Я скоро вернусь. А если решу заняться этой пьесой попозже, к концу года, тогда позвоню.
Джон понял, что Ли уже далеко. Ее глаза искрились над его плечом.
— Ли, все было очень хорошо, правда?
— Естественно, милый. Только я не сильна в этой самой чепухе, которую говорят на прощание. Напиши мне стихотворение.
Джон вроде бы и не собирался, а просунул ей ладонь под затылок и привлек ее лицо к своему. Впервые за их короткую и очень однобокую связь он спровоцировал ка-кое-то действие и почувствовал, что она сопротивляется; рядом мелькнули ее красивые голубые глаза. Ли уперлась ладонью ему в грудь, а потом, черт возьми, ответила на поцелуй — губы широко открыты, горячий язык поглаживал зубы, длинные пальцы прямо против сердца.
В глаза Джона ударил белый свет. Ли отстранилась. Меж их губами повисла ниточка слюны.
Уголком глаза Джон заметил фоторепортера, и в тот же миг их накрыла вторая белая вспышка. Надвинув защитные очки, Ли уходила прочь.
— Первейшее правило: никогда не целоваться на людях. Пока, Джон.
Это был финал. Она не обернулась. Джон сгорбился и прошел сквозь вращающиеся двери. Лысый коротышка с седеющей бородой в пиджаке из дорогой кожи держал фотоаппарат с небрежностью профессионального стрелка. Он позволил ей уйти. Ли Монтану успели нащелкать миллионы раз. А снимка ее нового дружка пока не существовало. Джон улыбнулся в ответ — вежливый рефлекс, как в бытность маленьким, когда поздравлял отца с праздником и при этом косился на солнце.
Вот оно. Мгновенная киловаттная вспышка, и поэт Джон Дарт бесповоротно изменился. Серебро покрытого эмульсией целлулоида, направленный поток света и игра светотени — и кости брошены, Рубикон перейден, и мосты сожжены. Вот-вот останется позади опасный поворот.
Ронни Фокс, светский фотограф, только, пожалуйста, без всяких там папарацци, никаких длиннофокусных объективов, открытая работа, прямо в лицо — на улице, прямо напротив вас. Ничего сугубо личного, никаких вторжений; если дело происходит на публике, публика имеет право это видеть, поймите, я человек разумный. Вы смотрите на меня просто так, а я посмотрю на вашу фотографию, — он подошел к своему «БМВ», швырнул камеру на пассажирское сиденье и отправился в круглосуточную проявку. Сегодня три пленки.
Влажные негативы оказались в легкой коробочке — увеличителе с линзой «рыбий глаз». Скривленные лица, выхваченная половина ломтика хлеба на вечеринке в ювелирном магазине, толстый телекомментатор и куча журналистов, которых не опубликует ни одна газета; представление книги какого-то политика, много политиков, которые выглядели, как полагалось политикам. Светская страница не может походить на десятичасовые новости. Он рассчитывал на дочку министра, которая вроде как махала кому-то рукой — высокие титьки, короткая юбка, — но снимок оказался паршивым: ни глаз, ни взгляда. И вдруг в конце катушки — Ли. Именно то, что надо. Ронни понес негативы фоторедактору.
— Вот то, что требуется. Посмотри-ка сюда.
— Ну да, Ли Монтана с каким-то хмырем. Прекрасно, прекрасно. А кто это?
— Без понятия. Какой-то Джон.
— Недурной сюжет. Недавно рассорилась со своим хахалем. А с кем целуется теперь? Кто этот таинственный Джон? Может попасть на первую страницу утреннего выпуска. Новостей пока ни хрена. Миленький кадр. Что-нибудь еще, Ронни?
— Ничего.
— Великолепно.
Снимок не попал на первую полосу, помешал несильный взрыв газа в Кэмдене — никаких пострадавших. Но на третью полосу его поместили.
Клив сидел в задней комнате на сломанном вращающемся стуле. Это был его перерыв на чай. Напротив на коробке с книгами по кулинарии красовался большой капуччино с двойным шоколадом, две плюшки, «Твикс», «Ивнинг стэндард» и папка с замусоленным, написанным в бреду романом. Клив хмурился — он не испытывал удовольствия. Вдохновение не струилось, подобно чистому горному потоку, ради него приходилось всесильно напрягаться.
Белокурый Адонис по имени Дикки, что-то вроде расхожего образа педрилы, который всегда под рукой, белозубый магнит для любого гомика, совершенно измучил Клива, и его вот-вот должно было постигнуть возмездие. На него напало обреченное головоногое, которое приобрело гомосексуальные наклонности после того, как сожрало раздутый труп человека, погибшего в результате несчастного случая на атомной электростанции.
Дикки лениво плыл по голубому, нет, лазурному океану, нет, лагуне. Солнце сияло, нет, сверкало, отражаясь от его бронзовой груди; белокурые кудри струились позади, точно рыжие волосы. Жизнь хороша, с удовольствием думал он.
Подожди, она может стать куда как лучше, если решиться на секс с двуполым существом. Куда как лучше, если попадаешь внутрь цефалопода. А если не лучше, то по крайней мере это пинок из ада.
Дикки вздрогнул, нет, вскрикнул, так интереснее, когда почувствовал, как нечто скользнуло по ноге к плавкам от Пьера Кардена. Что-то твердое, что-то упругое, кожистое, хватательное, настырное и вовсе не похожее на сующийся с грязными намерениями свежий презерватив. Дикки дернулся, но был моментально стреножен, и рука с присоской грубо стянула с него трусы. Он почувствовал поглаживание по своему маленькому, болтающемуся в воде концу и яйцам. Еще несколько рук охватили грудь, пристали к соскам. Что-то мерзкое, как туалетный вантуз, накрыло рот влажным французским поцелуем. Стиснутые ягодицы были властно разведены, и Дикки почувствовал, как его слепой глаз моргнул, словно застенчивый анемон. Предмет с человеческую руку толщиной нежно толкнулся внутрь. Четырнадцать дюймов анального инструмента ритмично колотились в зад, пробирая до самых печенок.
