Баженов, сияя чарующей улыбкой, протянул Росси руку.
- Знаю, знаю, подающий большие надежды наш юный, преемник и продолжатель, конечно, тоже мой дорогой гость.
Росси, закрасневшись от радости, поклонился.
Форменные вицмундиры спустились вниз с лестницы и опять окружили Баженова. Он выступил вперед и заговорил так, словно начатый вверху разговор не прерывался им вовсе:
- Поймите же, предложенный мной проект необходимо привести в исполнение как можно скорее. Он должен войти в преподавание, в живую жизнь для назидания молодым. На этих образцах нашим зодчим надлежит развивать свое дарование...
Баженов остановился, ему не хватало воздуха. С недавних пор, когда приходил в волнение, отказывало вдруг сецдце... Однако в минуту преодолел слабость, ярко оглядел всех своими вдохновенными глазами и широко очертил рукой воздух, будто собрал воедино этих грядущих зодчих, и повторил весело:
- Именно в поученье молодым будет это издание работ всех мастеров русских...
Он было умолк, но через миг опять вспыхнул, словно встретил какое-то обидное опровержение. Чиновники молчали, но своей повышенной чуткостью Баженов уловил их внутреннее несогласие и, повысив голос, резко сказал:
- И в первую голову надлежит издать те проекты, кои по превосходным своим замыслам и вкусу достойны были быть выполненными, но...
Снова голос пресекся. Волнение было крайнее. Тяжко было закончить речь признанием неудачи собственной судьбы художника. Однако еще сделал усилие и окончил:
- ..кои остались всего лишь в замысле.
Баженов поднял голову, краска прилила к побледневшим щекам; с гордостью, тихо, но твердо он вымолвил:
- Ежели здания предполагаемые почему-либо построены не были, но по важности своей, по высоте архитектурного знания стоят превыше многих построенных, потомство обязано сохранить их в своей памяти - ради себя самих, ради искусства, ради истории отечественной.
За несколько витиеватыми словами Баженова не только молодой Росси, все одеревенелые в службе академические чиновники и адъюнкты застарелой живописи почувствовали и на миг разделили обиду изломанного жизнью гениального строителя.
Вдруг Росси, подойдя близко к Баженову, сказал, краснея, со слезами на глазах:
- Василий Иванович, поверьте, мы высоко чтим вас, великого зодчего и учителя нашего.
Приветливо встретила гостей жена Баженова, Агра-фена Лукинична. Взял ее Василий Иванович, сироту, из дому своего близкого друга - Федора Каржавина, хорошего переводчика и неугомонного путешественника. Грушенька была воспитанница его родителей.
В необыкновенно светлой столовой с обилием благоуханных цветов было радостно. Дикий виноград из трельяжа выбрался высоко над окнами и, путешествуя по стене, заткал ее живым зеленым ковром.
- Прямо зимний сад, - сказал Баженов, обводя жестом стены, - таков вкус моей хозяйки, ее вкусу я радуюсь.
- Еще бы вам не радоваться, - смеясь, сказал Во-ронихин, - ежели благодаря этому вкусу она выбрала в супруги именно вас.
- Претонкий вы комплиментщик, Андрей Никифо-рович, - чуть покраснела Грушенька, - недаром вы в высшем свете пребываете... А вот я вам по-домашнему напрямик скажу, пересядьте-ка все от стола к камину. И помягче там на диване, и хозяйке дадите простор.
Грушенька вышла из комнаты готовить чай, а Баженов с Воронихиным уселись перед огнем на диване.
Росси сел поодаль, чтобы видеть их обоих и навеки запечатлеть в своей памяти их столь разные, но, каждое по-своему, прекрасные лица.
От безыскусственной доброты Аграфены Лукиничны ему стало так ласково, как будто он попал наконец в настоящий родной дом. Тем более что замечательные два человека, которые сидели перед ним так близко, были для него самыми дорогими на свете. Баженов тихо, с видимым облегчением, сказал:
- Ну вот, если мое последнее желание исполнится и затеянное издание "Архитектуры Российской" выйдет, как мною задумано, я буду доволен. Я умру спокойно, потому что, хотя бы в проектах, моя большая работа останется для потомков. - Он сел ближе к Воронихину и обнял его: - Бессонная ночь была у меня нынче, Андре. Вспомнил я все свои огорчения на родине и великую хвалу и признание в Европе..,
Шутка ли, - весело усмехнулся он, как бы не доверяя своим словам, ведь я член четырех академий, и король французский предлагал "не остаться у него придворным архитектором. Но нет, не мог я жить вдали от дорогой моей родины, хоть бы и в королев-ском почете. Только здесь, для своих хотел строить... Нечего сказать - много настроил... Воздвигал - разрушали. Истинно злой колдуньей из сказок была царица в моей судьбе. Утешает меня, Андре, пример великого Витрувия - мы с Каржавиным неплохо перевели его, помнишь, ты одобрял?
Воронихин утвердительно кивнул.
- Вот и думаю. Может, мне его жребий выпадет, ежели уж собственный не удался. Жил он до нашей эры в первом веке, а, гляди, до нынешних дней его книги не утратили своей цены. Был он невзрачен видом, без придворной хватки, льстивые борзописцы обскакали его при всяких августах-императорах. Но прошли дни. Наступила нелицеприятная для всех история, и кому на пользу соперники Витрувия? Один прах... А сам он еще надолго будет питать поколения.
Грушенька, внеся самовар, озабоченно взглянула на мужа - он слишком был оживлен. Блестели удивительные его глаза, и румянец не сходил с тонкой кожи его лица.
- Тебе, Васенька, от Казакова из Москвы посылка - тридцать пять чертежей и эстампов твоего Царицынского дворца.
- Очень рад, давно ожидал. Мы потом их рассмотрим, Андре, не так ли?
- Счастливы будем, дорогой Василий Иванович! Вот Шарло давно в Москву рвался, чтобы их раздобыть, - ан они и сами приехали.
- Я столь восхищен этим дворцом, - сказал Росси, - очень хотел съездить зарисовать его...
- Не много от дворца осталось, - оборвал резко Баженов. - Казаков прислал наилучшее,
И опять, полуобняв Воронихина, ласково обратился к нему, видимо, желая стряхнуть подступившую тяжесть.
- Ну как же я рад, дорогой Андре, что ты сей-" час у меня, и вы, юный Шарло, - он крепко пожал руку Росси. - Я ведь полюбил тебя, Андре, едва при-
нял тебя в число моих учеников тогда, в московской школе. Сколько тебе тогда стукнуло годков?
- Да не больше семнадцати, - улыбнулся Воронихин, - и ведь я еще не знал, кем буду, - очень увлекался живописью Возрождения...
Камин разгорелся и картинно осветил сидящих на диване. Между ними было двадцать лет разницы, но они не казались представителями двух разных поколений, а как-то неожиданно дополняли друг друга. Непринужденная грация движений Баженова, нервная стремительность его худощавой фигуры как бы опирались, брали себе пьедесталом твердость рисунка, точную отчетливость Воронихина. Большая сила была в его красивых глазах. Чисто народная смекалка в соединении с надменностью, выработанной обстоятельствами жизни, усвоенной как наилучшая защита самолюбивого характера. Сразу чувствовалось, что этот щегольски одетый человек с вельможными манерами каждую минуту знает твердо, чего он хочет, и желание свое имеет силу осуществить.
- Мне дорого узнать, Василий Иванович, - сказал Воронихин, - каково ваше мнение относительно предложения, сделанного мне Строгановым. Президент нашей Академии привлекает меня, пока негласно, к соучастию в конкурсе на Казанский собор.
- Как я счастлив, Андре, - душевно воскликнул Баженов, - что жребий пал именно на тебя! Как другу и ученику скажу тебе: вот-вот уходя из этого мира, я хотел бы еще пожить в твоей работе.
Баженов улыбнулся и взял за руку Воронихина:
- И вот просьба: возьми за исходную точку твоего собора мой юный французский проект Дома инвалидов. Там неплохо найдено разрешение легкого купола и колоннады... Едва ли не из-за этой удачи, весьма оцененной французами, наш Чернышев мне выдал паспорт на два года в Италию.
- Глубоко чту эту вашу работу, - склонив голову, сказал Воронихин.
- Да поможет она тебе, как мне в свое время помогли работы учителей Суфло, де Вальи и Пейера, В искусстве, как в науке, пламенный факел вдохновен ния передается преемственно.
- Именно надлежит пересмотреть образцы... Баженов живо подхватил мысль Воронихина;
- Не только пересмотреть, Андре, пережить их заново. Все вобрать, пропустить сквозь сознание и чувства - и отдать их России. Все истинно великие художники так делали. Даже не будучи до крови русскими, но полюбивши новую родину, как свою, они слились с нашим особливым постижением видимого - и что же: итальянец Кваренги создает русскую классику, итальянец Растрелли - русское барокко такого высокого совершенства, что все дальнейшие попытки в этом стиле уже окажутся премного ниже его работ. Царская пышность, изобилие скульптуры, всегда поставленной, где ей надлежит, его вкус, праздник, нарядность - их уже не превзойти. Надо искать чего-то нового.
- Как рано вы это поняли, вот что меня удивляет, - сказал с уважением Воронихин. - Ведь как были молоды, когда Растрелли, обер-архитектор, приглашал вас принять участие в постройке Николы Морского, а вы отказались.
