– На-кройсь!! – прокричал надзиратель и кинулся затем пересчитывать арестантов. Число оказалось то самое, какое было нужно. Лучезаров после этого обратился к нам с новой речью, на этот раз носившей шутливо-добродушный отеческий характер.
– Мы давно вас поджидали и все приготовили для дорогих гостей. Теперь сходите в баню и почище вымойтесь. Чтоб ни одной вши я ни на ком не видал, чтоб не видал и ни одного голодного! Да, у меня все будете сыты. Арестантская артель признается законом, поэтому и я ее признаю. Выберите же себе общего старосту, четырех парашников, двух поваров и двух хлебопеков. Что же касается камерных старост и больничных, служителей, то я сам их назначу. Три дня даю вам для отдыха, а затем милости просим на работу. Да вот что еще. В тюрьме девять камер, и каждый из вас должен жить в той, в которую назначен. Слушайте, я прочту список.
И он прочел список, по которому в каждую камеру было назначено около двадцати человек. Я попал в № 4, и сожителями моими были все люди, знакомые мне лишь по фамилиям.
– Надзиратели, командуйте теперь на молитву. – Смирно! На молитву – шапки долой! Пропели три обычных молитвы: "Царю небесный", "Отче наш" и "Спаси, господи, люди твоя".
– На-кройсь!
– Командуйте расходиться по камерам.
Два надзирателя стали по обеим сторонам строя, третий в центре и все трое закричали почти одновременно:
– Первый, второй и третий номер, на-пра-во! – Четвертый, пятый, шестой номер, на-пра-во! Седьмой, восьмой и девятый номер, налево! – Первый, второй и третий номер, в левые двери шагом ма-арш! – Четвертый, пятый и шестой номера, в средние двери шагом марш! – Седьмой, восьмой и девятый, в правые двери шагом марш!
В головах арестантов образовалась невообразимая каша: кто поворотился направо, кто налево, кто никуда не поворотился и стоял на месте, тараща глаза, а кто и просто бегом побежал к первым попавшимся дверям, как это принято на этапах. Увидав первых бегущих, и вся шпанка поддалась заразительному примеру: все бросились очертя голову куда попало…
Преследуемая криками надзирателей, кобылка неслась как угорелая, и скоро на дворе никого не осталось, кроме начальника. Надзиратели скрылись в погоне за беглецами. Однако через пять только минут удалось снова собрать всех и выгнать на двор.
– Я делаю прежде всего выговор надзирателям, – громко заговорил Лучезаров, – следовало сообразить, что список, распределяющий арестантов по камерам, только что был им прочитан, когда они стояли уже в строю, и потому нелепо было, командуя – расходиться, упоминать номера.
Надзиратели стояли переконфуженные.
– Теперь постройте арестантов отдельными взводами, по номерам. Каждый из них должен помнить, кто куда назначен.
Надзиратели кинулись исполнять приказание, причем опять не обошлось без путаницы: чуть не половина арестантов, особенно из татар, оказалось, не знала своих номеров. Надзиратели совали их наобум, куда попало, лишь бы проявить перед начальником свою расторопность.
– Заморились, ваше благородие, дайте спокой… В баньку надыть сходить, – не вытерпев, громко произнес один толстенький арестант с седоватой бородкой.
– Кто говорит?! – заорал громовым голосом штабс-капитан. – Отведите его в карцер на трое суток, на хлеб и на воду!
Два надзирателя немедленно повели злосчастного выскочку в карцер.
– Если не будете точь-в-точь исполнять команду, до полночи проморю здесь. Не получите и бани.
После такой угрозы все уже обошлось благополучно, команда была выполнена пунктуально.
– Ну и шестиглазый. Истинно шестиглазый! – бормотали арестанты, расходясь по камерам и сообщая друг другу свои впечатления. – Самый, что ни есть, поразительный глаз. Прямо наскрозь нашего брата видит! – Все остались, впрочем, очень довольны тем, что попало и надзирателям.
– Этот никому, брат, спуску не даст: молодец!
С этих пор за Лучезаровым так и укоренилось среди арестантов прозвище Шестиглазого.[23]
II Первый вечер
Наконец-то я спокойно лежу на голых нарах после дня, полного стольких треволнений. Из сожителей моих кто еще разговаривает, покуривая трубку, а кто и храпит уже; сходили в баньку, попарились, потом напились казенных чайных помоев с хлебушком – и довольны: О завтрашнем дне стараются не думать. Этим-то свойством и держится темный человек, особенно арестант. Не обладай он счастливой способностью не заглядывать в будущее-жизнь стала бы невмоготу. Впрочем, видно, что холоду нагнал Шестиглазый большого: разговаривают полушепотом, ходят, в случае надобности, на носках. Да и надзиратели изо всех сил стараются поддержать этот страх: ежеминутно бегают, стуча ключами, по коридору, заглядывают в дверные форточки. В одной из камер попытались было запеть ("Надо быть, молодые ребята!"); мы слышали, как тотчас же кинулось туда несколько пар ног, как раздались грозные оклики – и мгновенно все стихло.
– Ну и Шелай! – сокрушенно вздыхает мой сосед Чирок, арестант лет под сорок, с испитым бледным лицом, но могучего сложения и крепкого еще здоровья. Он сидит на нарах, по-турецки сложив ноги, посасывает папироску и поминутно сплевывает на пол.
– Тут издохнешь, в этой тюрьме, при такой строгости, – поддерживает его красавец бондарь Малахов, брюнет с великолепной курчавой бородой и маленькими синими глазками. Я вглядываюсь в Малахова: это тоже атлет, в плечах, пожалуй, пошире самого Чирка. Поступь у него уверенная и правильная; движения исполнены достоинства.
– Хм! – фыркает он. – Подстилки – и те отобрали, на голых нарах изволь спать.
– Завтра обещали казенные тюфяки выдать.
Малахов сам слышал это, но он раздражен и никакими обещаниями удовлетворяться не склонен.
– Хм! – продолжает он. – Образцовая тюрьма… Да где ж справедливость? Почему одного в Алгачи посылают, в Покровское или в Александровский централ, где он каторгу шутя отбудет во сне да в еде, а другого в образцовую тюрьму законопатят, где всячески будут стязать его, мучить?
– Это не Шелайский, а прямо шальной рудник! – сентенциозно заявляет кузнец Водянин, больше известный под прозвищем Железного Кота. Это маленький невзрачный человек, не первой уже молодости, но бойкий и острый на язык. В хорошем расположении духа он постоянно говорит созвучиями и рифмами.
– У меня иголку отобрали, – заявляет Чирок жалобным голосом.
Для Малахова это то же, что масло на огонь. Он еще пуще начинает сердится.
– Как же, братец, не отобрать? Еще зарезаться можешь… Начальство заботится о нашем брате… Эхма! А все, знаешь, кто виноват?
– Кто?
– Дохтура! Они самые. Все под предлогом, будто здоровье арестантов чистоты и 'порядка требует. А сами норовят, как бы больше сюда зацапать, в мошну, да как бы из нашего брата получше кровь высосать![24]
– Верно! – поддерживает бондаря Железный Кот. – Эти дохтура хуже нам, чем мошкара. Та тебя просто заест, а эти снимут и крест!
Чирок тоже находит нужным ополчиться против докторов и идет дальше.
– Будь я теперь на воле, – говорит он таинственно, – да попадись мне в тайге али где на степу дохтур, я бы из него жилы вымотал.
С нар поднимается еще одна фигура, лица которой в вечернем полумраке я не могу различить. Она поминутно кашляет и хватается рукой за грудь.
– Нет, я бы, – сипит она, – я бы знал, что с ним сделать! Я бы его раздел донага, посадил в муравейник, привязал бы к дереву и оставил так.
– А я бы, – восклицает новая личность, Яшка Перванов, – я бы чинов и звания его решил!
Замечание это вызывает всеобщую веселость и одобрение. Один только я не понял в то время соли этого циничного предложения… Вообще в этот вечер я впервые находился в такой тесной близости с арестантами. До сих пор я жил на этапах в отдельном помещении, в одиночестве или в обществе подобных мне интеллигентов; но теперь, совершенно отрезанный от всякого иного, высшего мира и сам подвергнутый полной нивелировке с этими отверженцами человеческого общества, теперь я поневоле должен был стать в другие отношения с ними, сделаться для них братом, товарищем.
С первых дней каторги я готовился к этому; однако, до сих пор благоприятные обстоятельства отдаляли решительную минуту, и сам я, понятно, не шел навстречу печальной необходимости. Сегодня, впервые испив горькую чашу настоящего каторжника, впервые почувствовав себя приниженным и заушенным, я с большим, чем прежде, любопытством приглядывался к своим собратьям по несчастью. Раньше я тоже приглядывался, но скорее как турист, барин, посторонний наблюдатель; теперь я искал в душе этих людей, лежавших бок о бок со мною, почти прикасаясь ко. мне телами, того же настроения и тех же ощущений, какие находил в себе. Разделенное горе ведь легче переносится, чем переживаемое в одиночку… Вот почему из своего уголка я с жадностью прислушивался к их разговорам и с жадностью ловил каждое слово, которое находило бы отклик в моем сердце. Мысль, что я не один, что подле меня живут и движутся так же мыслящие, чувствующие и страдающие существа, так же близко принимающие к сердцу обиды, и те же самые обиды, какие и я, – надежда встретить здесь таких людей согревала и утешала меня.
