– Молодец, – обрадовался я.
В другой комнате – широкой, не меньше двадцати шагов – распавшийся диван, камин, прелое тряпье. Еще – какой-то черный покосившийся предмет.
– Ого, пианино, – воскликнула Марина.
Она открыла черную крышку, под которой белели клавиши.
– Эту комнату бывшие называли – гостиная. Здесь они принимали гостей. Играли на пианино.
Марина опустила руки на клавиши. Раздался грохот и скрежет.
Я поспешил заткнуть уши.
– Те, кто умел, играли, – сконфузилась девушка, закрывая крышку.– А еще – смотрели телевизор.
Она взмахнула рукой, и я разглядел на стене за пылью и паутиной тонкий прямоугольник.
– А если не было гостей, они все равно садились…
Марина порывисто села на диван, закряхтевший, застонавший.
– Включали телевизор и смотрели.
– Что смотрели?
– Все. Как классно, должно быть… Огонь горит в камине…
Марина, подперев голову руками, сделала вид, что смотрит телевизор – черный и пустой, как лесная яма.
– И что, все бывшие жили в больших домах?
– Не мешай.
– Кончай дурачиться, – разозлился я.
Она поднялась:
– Ты скучный, Андрей.
– Зато я не преклоняюсь перед бывшими.
– А я что преклоняюсь, что ли?
Я не ответил, разглядывая комнату: чудно как-то, ей Богу! Люди жили, принимали гостей, играли на пианино, может быть, танцевали, или как там это называлось… Ели, наверное, не крыс. Задумывались ли о том, что может с ними произойти не через сорок – пятьдесят лет, а здесь и сейчас, сию секунду? Нет, конечно, не задумывались… А смерть могучим дыханием высадила окна, вытравила души, сожгла тела – никто и не понял, что случилось.
– Андрей, пошли наверх. Интересно же!
Интересно? Да, пожалуй.
Скользкая лестница взвизгнула под ногами, грозя обрушиться. Дом как будто привык к тишине и уединению, и, похоже, готов был отстаивать свой покой: на самом верху моя нога попала между досками, я с трудом освободился.
На втором этаже не было окон. Марина чиркнула зажигалкой, образовав вокруг себя узкий кокон желтого света.
– Хоть бы факел… – пробормотал я. – А ну-ка.
Поднял с пола веник.
– Поджигай!
Комната осветилась, и мы увидели хозяев.
Обнявшись, они возлежали на широкой кровати. Полуистлевшее одеяло глубоко прорисовывало кости, белые черепа соприкасались. Не знающий пощады ветер смерти опалил этих людей во время акта любви. И отчего-то казалось, что соитие, продлившееся до вечности, еще не завершено: страсть не удовлетворена, напротив, оттого, что мясо сошло с костей, стала яростней и болезненней.
На стене – тусклый портрет. Это – они.
Он – в военной форме, черноволосый, моложавый, веселые глаза под кустистыми бровями, породистый нос; она – хрупкая блондинка, доверчиво склонила на широкое плечо аккуратную голову, серые глаза глядят ласково и вместе с тем внимательно. Ни он, ни она не знают, что их ждет, а просто любят друг друга. И – черт побери – ведь эти бывшие оказались правы. Последнее, что запомнили его руки – ее тело, последнее, что запомнили ее губы – вкус поцелуя.
Веник, чадя, догорел, тьма скрыла любовников.
– Пошли отсюда, – тихо сказала Марина.
Мне тоже было не по себе в этой комнате, до сих пор наполненной своими хозяевами, как будто ничего не произошло.
Внизу Марина опустилась на диван. Задумалась.
Я нашел в кухне дрова, принялся растапливать камин.
Когда огонь разгорелся, бросая на стены красные и золотистые блики, дом будто бы ожил. Я подумал: ведь и правда, что-то теплилось в жизни бывших!
Сел на диван рядом с Мариной, стал смотреть на огонь.
– Андрей.
Голос Марины прозвучал странно: он словно бы пропитался теплом из камина. Я взглянул на нее. В глазах девушки мерцали огоньки.
– Что?
– Почему ты отказался от меня? Ну, тогда, в лесу?
Я вспомнил наше знакомство: ее мольбу о помощи, мой отказ, Последний Поезд и руку, протянутую игроку, потерявшему надежду.
– Прости… – пробормотал я. – Я не знал.
– Чего не знал? – Марина придвинулась ко мне, стремясь заглянуть в глаза. – Чего ты не знал? Ну, посмотри на меня.
Я медленно повернулся – ее лицо совсем близко.
– Я не знал, что полюблю тебя.
Казалось, поднимется буря: Джунгли обрушатся на нас, понесут, кружа, ударяя о выступы тьмы по жерлу неведомой воронки, дна у которой нет. Но случилось более страшное: руки Марины обвили мою шею, и я ощутил на своих губах горьковатый, горячий вкус ее губ.
– Марина, – прошептал я, трогая ее волосы.
Она прижалась ко мне. Она дрожала. Дрожал и я, не зная, что говорить, что делать, что с нами происходит.
– Ты когда-нибудь… – выдохнула Марина. Я догадался, о чем она:
– Нет.
– Я тоже.
Улыбнулась:
– Бывшие смеялись бы над нами…
Марина сняла куртку, стянула через голову толстый свитер.
– Пусть смеются, – прошептал я, глядя на нее. – Пусть…
10. Василиск зашипел
Там, в слепой белизне, скрывался Василиск. Спустись другой сотрудник ЯДИ, Смолов, или, например, Нечаев, в святая святых ОПО, высокая конструкция, обложенная изумрудной плиткой, скорее всего, представилась бы ему не Василиском, а чем-то другим… Андрей же, в силу начитанности и присущей его душе некоторой поэтичности, порой воображал себя древним воином, сражающимся с чудовищем.
Василиск ждал в конце коридора, наполненного змеиным шипением, с каждым шагом становящимся все громче. Зач– чем ты идеш-шь сюда, ч-человече?
В последний раз проверив застежки на защитном костюме, Андрей двинулся вперед по коридору. Стекло шлема запотело – никогда он так не волновался, как сегодня, и никогда так рано не приходил в институт – раньше всех, даже Кузьмича. Островцев приехал в Обнинск на первой электричке, и когда шел через бор к ЯДИ. У земли еще клубился не тронутый солнцем туман.
Змеиное шипение становилось назойливее, проникало под шлем. Не помогали даже восковые беруши. Остановис – сь, если хочеш-шь жить!
Неестественное зеленое мерцание было невыносимым. Пот градом катился по спине.
Хотелось повернуть, выскочить на воздух, напиться холодной воды.
Вот и Василиск… Он не свободен. Над ним – белый люк, сработанный из цельного куска сверхпрочной породы, покрытый гафниевой плиткой. Что будет, если чудище вырвется из плена, не знает никто, даже директор ЯДИ Невзоров, а уж старший научный сотрудник Островцев – и подавно. И все же именно Андрей время от времени дает Василиску свободу – куцую, как заячий хвост.
Островцев открутил узкий клапан на люке. Замер на пару секунд перед панелью, сверкающей разноцветными кнопками. Надавил на красную. Из клапана вырвалась зеленоватая струйка.
Краем уха Андрей слышал, что предыдущий хозяин ОПО ненароком подставился под струйку, и Василиск растерзал его.
Чувствуя, что жар становится невыносимым и пот застилает глаза, Островцев приспособлением, похожим на сачок, зачерпнул зеленый пар. Повернулся к экрану на белоснежной стене, мерцающему под толстым стеклом. На экране – желтая кривая, под ним – большая красная кнопка. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Андрей надавил кнопку.
Под люком заскрежетало, словно провернулись жернова чертовой мельницы, струя пара исчезла.
Неуклюжими, в защитных перчатках, руками Андрей возвратил клапан в первоначальное положение.
Едва передвигая ноги, направился к выходу, сопровождаемый шипением Василиска.
«Сиди, тварь», – скрипнув зубами, сказал Андрей.
На дне сачка поблескивали несколько зеленых капелек, будто старший научный сотрудник наловил светлячков. В защитном костюме неудобно собирать капли в пипетку, затем наносить их на cell-стекло. Островцев негромко ругался, когда пипетка, дрогнув, роняла светлячка на белую столешницу, а не в ячейку cell-стекла. Наконец, все светляки очутились в ячейках. Андрей упаковал cell-стекло в защитную пленку и положил на конвейер. Теперь – в душевую и наверх.
Он в костюме стоял под розовыми струями, думая почему-то о фильмах ужасов.
Выйдя из душевой, снял костюм, оставшись в тренировочных брюках и водолазке. Под мышками расплылись желтоватые круги. Босиком по прохладному кафелю Островцев проследовал в раздевалку. Морщась, стянул прилипшую к спине водолазку, бросил ее в корзину для мусора. Туда же – штаны. Похлопав себя по безволосой груди, Андрей нашарил на полу шлёпки и пошел к лифту.
Наверху в своем кабинете Островцев наконец-то вынул беруши и еще раз побывал в душевой, на этот раз обмыв собственное тело.
Всякий раз после Василиска, когда Андрей поднимался к себе, ему казалось, что он изменился.
Разглядывая в зеркале посеревшее лицо, старший научный сотрудник испытывал злость: кто виноват в этой серости, если не Василиск? Василиск и Невзоров… И Галя, и Анюта, и мать. Все они, каждый по-своему, виноваты.
