Когда Кадфаэль въезжал в ворота, два-три человека трудились около одного из хлевов. Из конюшни, увидев бенедиктинца, быстро вышел конюх и помог монаху сойти с мула. Из открытой двери дома вышел пожилой коренастый бородатый человек, оказавшийся, как правильно предположил Кадфаэль, управляющим Фремундом, который в свое время привез просьбу отца Мэриета принять сына в монастырь. Прекрасно налаженное хозяйство. Должно быть, когда Питер Клеменс неожиданно приехал, его встретили на пороге с полагающимися почестями. Таких слуг нелегко застать врасплох.
Кадфаэль сказал, что хотел бы видеть лорда Леорика, и ему объяснили, что тот ушел в дальние поля наблюдать, как будут выкорчевывать дерево, упавшее в ручей с оползающего берега и запрудившее течение, но за ним тотчас же пошлют, если брат Кадфаэль согласится подождать с четверть часа в зале и выпить кружку вина или эля, чтобы скоротать время. Приглашение, которое Кадфаэль, проделавший неблизкий путь, охотно принял. Мула его уже увели, и тот, несомненно, получил причитающуюся ему долю гостеприимства. Аспли соблюдали обычаи предков. Гость здесь был священным лицом.
Входя, Леорик Аспли полностью загородил собой дверной проем; густая копна его тронутых сединой волос касалась притолоки. В молодости они, наверное, были светло-каштановыми. Мэриет не унаследовал ни роста, ни сложения отца, но в их лицах было большое сходство. Может быть, именно в силу своей невероятной схожести отец и сын воевали друг с другом и, как сказал Джейнин, не могли прийти к согласию?
Аспли приветствовал гостя, собственноручно налил ему вина и закрыл дверь, подчеркивая этим, что не хочет, чтобы домочадцы им мешали.
Когда они уселись друг против друга в глубокой нише у окна, поставив кружки на каменную скамью рядом с собой, Кадфаэль начал:
— Меня послал аббат Радульфус, чтобы посоветоваться с тобой. Речь идет о твоем сыне Мэриете.
— А что мой сын Мэриет? Он по собственной воле теперь более близкая родня вам, брат, чем мне. Он выбрал себе другого отца в лице лорда аббата. Какая же необходимость советоваться со мной?
Аспли говорил рассудительно и спокойно, так что холодные слова звучали скорее мягко и взвешенно, чем непримиримо, но Кадфаэль понял, что помощи здесь ждать нечего. И все же попытаться стоило.
— Но все-таки он твой сын. Думаю, тебе невольно приходится вспоминать об этом, когда ты смотришь в зеркало, — проговорил Кадфаэль, пробуя найти трещину в непроницаемой броне. — Родители, которые отдают своих детей в монастырь, не перестают от этого любить их. И ты, я уверен, тоже.
— Ты хочешь сообщить мне, что он уже раскаивается в своем выборе? — спросил Аспли, презрительно кривя губы, — Он пытается избежать вступления в орден? Так быстро? Тебя послали предупредить, что он, поджав хвост, возвращается домой?
— Отнюдь нет! Он и вздохнуть не может, чтобы не напомнить, что его сокровенное желание — стать монахом. Он делает все, чтобы ускорить постриг, проявляет даже слишком большую горячность. Каждый час своего бодрствования он посвящает достижению этой цели. Однако во сне дело обстоит иначе. Тогда, как мне кажется, его разум и дух корчатся от ужаса. Все, чего он желает при свете дня, он с криком отвергает ночью. Мы хотим, чтобы ты знал это.
Аспли молчал и хмуро смотрел на брата Кадфаэля, пребывая, как можно было заключить из его неподвижности, в некотором раздумье. Кадфаэль решил развить первый успех и рассказал о переполохе в дормитории, но по какой-то непонятной ему самому причине умолчал о нападении на брата Жерома — и о самом происшествии, и о последовавшем наказании. Если отца и сына разделял огонь взаимной обиды, зачем подливать масло?
— Когда он просыпается, — продолжал Кадфаэль, — он ничего не помнит о том, что происходило ночью. В случившемся его нельзя винить. Однако существуют серьезные сомнения в его призвании. Отец аббат просит, чтобы ты подумал, не причиняем ли мы все, вольно или невольно, большое зло Мэриету, позволяя ему продолжать послушничество, как бы он ни желал этого сейчас.
— То, что аббат хочет избавиться от него, я хорошо могу понять, — сказал Аспли, обретая после минутного колебания каменно-непроницаемый вид. — Он всегда был упрямым, несносным мальчишкой.
— Ни аббат Радульфус, ни я не считаем его таковым, — резко возразил Кадфаэль.
— Значит, какие бы трудности ни возникли, он ведет себя с вами лучше, чем со мной, потому что я с самого его детства считал, что он именно такой. И разве не следует из этого, что мы совершим большую ошибку, отвращая его от благой цели, раз уж он стремится к ней? Он сделал выбор сам и только сам может изменить его. Для него будет лучше, если, претерпев вначале эти муки, он не откажется от своего намерения.
Ничего другого нельзя было ждать от человека твердого и неумолимого, который, дав однажды слово, держит его и идет по избранному пути до конца, из упрямства ли, или по велению чести. Тем не менее Кадфаэль не оставлял попыток найти уязвимое место в броне старшего Аспли, потому что только причиненная некогда горькая обида могла заставить отца отказать отчаявшемуся сыну в малейшем знаке привязанности.
— Я не стану понуждать его избрать тот или иной путь, — подвел черту Аспли, — и не буду смущать его ум, приезжая к нему или разрешая другим членам моей семьи навещать его. Пусть он живет у вас в ожидании, что на него снизойдет прозрение. Думаю, свое решение он не изменит. Он начал пахать свою борозду — он должен ее докончить. Я не приму его, если он пожелает вернуться обратно.
Аспли поднялся, показывая, что этот разговор окончен и что больше от него ничего не удастся добиться; потом, вернувшись к роли гостеприимного хозяина, с подчеркнутой любезностью предложил Кадфаэлю перекусить, что тот не менее вежливо отверг, и проводил гостя во двор.
— Прекрасный день для прогулки верхом, — заметил Аспли, — хотя мне было бы приятнее, если бы ты разделил с нами трапезу.
— Благодарю, я тоже был бы рад, — ответил Кадфаэль, — но долг велит мне вернуться поскорее, чтобы сообщить твой ответ аббату. Не беспокойся, я доеду.
Конюх привел мула. Кадфаэль сел на него, вежливо распростился с хозяином и выехал через ворота в невысокой каменной стене.
Он проехал не больше двухсот шагов, как раз столько, чтобы скрыться из глаз оставшихся за оградой, когда заметил две фигуры, неторопливо бредущие ему навстречу, в сторону этих самых ворот. Двое шли держась за руки и не заметили всадника, приближающегося к ним, потому что смотрели только друг на друга. До Кадфаэля доносились их голоса — густой мужской и серебристый женский. Переговаривались они лишь изредка, урывками, как будто видели один общий сон, в котором точные выражения не были нужны. Когда раздавались короткие взрывы смеха, казалось, будто звенят колокольчики на уздечке. Только парочка шла пешком. Две хорошо обученные собаки спокойно бежали следом, принюхиваясь к доносящимся со всех сторон запахам, но не отвлекаясь на них.
Это, несомненно, влюбленные возвращались к обеду. Ведь влюбленные тоже должны есть. Медленно двигаясь вперед, Кадфаэль с интересом стал приглядываться к ним. А посмотреть на них стоило. Когда молодые люди подошли поближе, но все еще были достаточно далеко, чтобы продолжать пребывать как бы в забытьи, он смог яснее разглядеть их. Оба высокие. У юноши благородная осанка, как и у его отца, но по молодости он был гибче и походка его была легче; светло-каштановые волосы и румяное лицо выдавали сакса. Таким сыном можно гордиться. Крепкий от рождения, он, вероятно, рос и расцветал как здоровое растение, обещая хороший урожай. Приземистый смуглый и темноволосый младший, зачем-то появившийся с отставанием на несколько лет, не мог быть, совершенно очевидно, предметом такой же гордости. Одного рыцаря достаточно, да и сравниться с ним трудно. А если он движется к зрелости, не имея никаких изъянов и не зная никаких препятствий, зачем нужен второй?
И девушка была ему под стать. Чуть выше его плеча, такая же прямая и стройная, как он, похожая как две капли воды на своего брата; только все, что в том было просто миловидным и привлекательным, в ней было доведено до совершенства и стало красотой. У нее было то же мягкое овальное лицо, но столь утонченное, что казалось почти прозрачным, те же ясные голубые, только чуть более густого оттенка, глаза, окруженные бахромой темных ресниц. И те самые рыже-золотистые волосы — тяжелый узел и выбившиеся из него пряди на висках.
Значит, вот оно, объяснение поступка Мэриета? Обезумел от безнадежной любви и решил бежать в мир, где нет женщин; может быть, не хотел, чтобы на счастье брата пала хоть малейшая тень горя или упрека — таков был его расчет? Однако он взял с собой в монастырь символ своих мучений, — разумный ли это поступок?
Тихий цокот подков мула по мелким камешкам дорожки и пробивавшимся сквозь них остаткам мягкой травы достиг наконец ушей девушки. Она подняла глаза, увидела приближающегося всадника и что-то прошептала на ухо своему спутнику. Молодой человек задержал на мгновение шаг, посмотрел вперед и увидел монаха-бенедиктинца, отъехавшего от ворот Аспли. Очень быстро он связал одно с другим. Легкая улыбка тут же сбежала с его лица, он вытащил свою руку из руки девушки и заторопился вперед, явно намереваясь заговорить с монахом.
