Правда жуткий вид герцогини ля Манж, искусственно приобретенный ею после стольких лет супружества за герцогом, требует не только смелости, но стойкости у смотрящего. А его, ничего не поделаешь, начинает головокружить и подташнивать после долгих смотрин на герцогиню. Ну и Генрих, чувствуя у себя на груди греющие его сердце кошели, решив, что он ещё не в таком бедственном положении, собирается так уж и быть, напоследок бросить свой прощальный взгляд на графиню де Плезир. Ну а та, до чего же натура чувствительная, берёт и своим неожиданным для него поворотом головы, подлавливает обращённый на неё взгляд Генриха. И, конечно, Генрих, как натура, в высшей степени учтивая и всегда, в любом положении замечающая симпатичных дам, не может через поклон не выразить перед ней своё преклонение и восхищение. На что следует лёгкий кивок графини, отчего Генрих приходит в новое мысленное волнение.
– Теперь я обязан в перерыве к ней подойти и проявить озабоченность её прохладным ко мне отношением. – Генрих даже удивился, как ловко графиня де Плезир, в один брошенный на него взгляд, сумела завладеть его мыслями и временем.
Но, тем не менее, Генрих, несмотря на все эти завлекательные виды графини, всё же терпеть не может любую неблагодарность, и он ещё раз укорив себя за такую доверчивость к графине, уже твёрдо (стараясь не смотреть на неё) решил, что ей не видать, не только новой кареты, но и если она в ближайшее время не одумается, то ей больше не увидеть его в привлекательном для неё виде, для чего он, уж расстарается сегодня в трактире у папаши Пуссона. Ну а виды всех этих его вечерних мщений ветреной графине де Плезир, несколько успокоила большого выдумщика и балагура Генриха и он, вернув себе самообладание, посмотрел на прикорнувшего от ожидания его ответа маркиза.
– Хорошо, я всё понял. – Сказал Генрих маркизу, быстро сообразив, чего тот от него ждёт.
– Тогда остаётся самая мелочь. Найти желающего освободить своё место в ордене. – Тихо сказал маркиз.
– Мне, кажется, что как раз с этим возникнут небольшие сложности. Ведь сами желающие, так сказать, не проявляют желания выйти из состава ордена, и сам выход из него, всегда столь для них неожиданно происходит, что они даже не успевают осознать, что произошло. – Сказал Генрих, принявшись разглядывать подходящие кандидатуры для своего выбора.
– Да. Если бы король не ограничил состав ордена в сто дворян, то и сложностей больших не возникло. – Осуждающе покачал головой маркиз.
– А забываться при всех, я бы не советовал. – Заметив это покачивающее осуждение маркиза, Генрих не мог не указать маркизу куда ведут все эти заметные и не только для него, покачивания головой, которые, как раз и провоцируют топор палача, а не как обратно думают заговорщики, что их провоцируют, заявляя, что их не так мыслящие головы, под стать топору.
– А без различного рода сложностей и приличной оплаты бы не было. – Быстро уразумел маркиз, дав новый ответ.
– Ты лучше, мне скажи, на кого нам из кавалеров ордена обратить своё внимание? – посмотрев на маркиза Досада, спросил его Генрих.
– Как насчёт графа сен Жуи? – спросил маркиз.
– А что с ним не так? – сильно заволновался насчёт здоровья графа Генрих.
– Возраст. – Поставил точный диагноз маркиз Досада. Но Генрих, имея полные основания сомневаться, как в маркизе, чьи познания в медицине ограничивались лишь кровопусканием, так и в самом графе сен Жуи, чья зловредность была общеизвестна (он готов сдохнуть, чтобы не сдохнуть и обратно, лишь бы досадить своим наследникам) и, пожалуй, нужно быть очень осторожным оптимистом насчёт него. И только попробуй заикнуться о его здоровье, то этот мнительный граф, тут же воспримет это как явный намёк на неприкрытое ожидание его смерти и будет, несмотря ни на что, ещё сильнее хвататься за соломинку.
– А сколько ему? – спросил маркиза Генрих.
– Трудно сказать, но может даже и все пятьдесят. – Маркиз своими познаниями таких больших цифр, определённо напугал Генриха, чьи познания, всего лишь ограничивались повседневными тратами, которые редко переваливали за цифру «не помню». И, конечно, Генрих понимает творческую натуру маркиза, для которого фантазия есть второе я, но всё же надо и меру знать, и слишком уж не завираться.
– Ну, если ты и не приврал, то мне, кажется, что столько не живут. – С недоверием к маркизу, сказал Генрих.
– А я о чём говорю. – Пожав плечами, согласился маркиз, правда с кем, так и осталось не ясно.
– Нет. От графа с его здоровьем можно ожидать любой подлости. Да и ждать столько, времени у нас нет. – Сделал разумное замечание Генрих.
– Тогда может быть виконт Трофим? – задался вопросом маркиз.
– Ну и чего от него можно ожидать? – спросил Генрих.
– В том-то и дело, что при его образе жизни, от него чего угодно можно ожидать. И он, как человек чести, всегда оправдывает себя и всё то, что от него не только можно, но и даже не ожидалось ожидать, он всегда, оправдывая самые худшие опасения, берёт и предъявляет. – Ответил маркиз.
– Это обнадёживает. – Улыбнувшись, заявляет Генрих.
– Тогда останавливаемся на нём? – спросил маркиз Досада.
– Я думаю, что он всё равно не остановиться, так что, если не мы, то кто же. – Усмехнулся Генрих. – Да, кстати, покажи мне нашего виконта. Где он? – бросив ищущий взгляд в зал, спросил маркиза Генрих.
– Да вон тот несносный в синем камзоле офицер, который, бравируя придворным мнением, имеет наглость на глазах барона де Коньяк пускать шуточки его баронессе де Коньяк. – Кивнув по направлению левой стены зала, где свои места занимала эта троица, сказал маркиз Досада.
– Так вот это кто? – удивлённо, с долей восхищения сказал Генрих, с завистью посмотрев на виконта Трофима, с его выдающейся невозмутимостью, с которой он, не смотря на осуждающие взгляды придворных, тревожные шушуканья благопристойных дам и их злобные постукивания веерами по кончикам своих носов, что говорит о крайней степени их раздражения, продолжал громче и веселее, чем требует этикет, веселить баронессу.
– Виконт. – Попыталась остановить шутливость виконта баронесса де Коньяк и, засмущавшись, не зная куда девать руки, легонько ударила виконта по его рукам, которые слишком уж задумчиво рядом с ней лежат и явно что-то замышляют (а это значит, их нужно предостеречь от необдуманных действий). – Я от ваших шуток уже и не знаю куда деваться. – С дрожью в голосе опустив глаза, проговорила баронесса, подвергая сообразительность виконта на умственные испытания. – Я уже почти в краску впала. – Сказала баронесса, прикрывшись веером.
– С этого момента вы можете быть со мною на ты. – Сказал виконт Трофим, своим немигающим взглядом продавливая в баронессе нужные для себя решения.
– О боже, виконт. Это уже слишком даже для вас. Вы просто, ситуаен. – Сказала баронесса и чтобы сбить виконта с его пылкого пути, ещё раз ударила его веером по носу. И хотя для виконта Трофима любая близость к баронессе, потому что она баронесса, а не барон, по нраву, всё же ему не совсем понятны все эти её словесные выверты, которые и не поймёшь, куда ведут. Хотя её намёк на то, что она не знает куда деваться, наводит на благостную для него мысль, что она смирилась с неизбежным и только ждёт подходящего момента, чтобы куда-нибудь с ним деваться. А вот эта отвечающая помыслам виконта мысль, заставляет его благожелательно посмотреть на баронессу, и с меньшей, до степени ненависти благожелательностью взглянуть на сидящего по другую сторону от баронессы, её, давно уже глухого к желаниям баронессы барона де Коньяк.
«Вот же какой хитрец. – Рассудил виконт Трофим, глядя на барона. – Закрыл глаза, как будто бы спит, а сам между тем подслушивает и мотает всё на свой, уже белый от старости ус. – Виконт до того озлился на эту старую лису – барона, что даже еле сдержался от того, чтобы своей шпагой сбить с него парик. – А я теперь из принципа, соблазню баронессу, чтобы тебе неповадно было не спать и всё подслушивать. – Придя к этому своему мстительному решению, виконт Трофим, вернулся к баронессе и принялся соображать, куда бы с ней, пока барон спит, можно было деваться».
Ну а так как виконт Трофим был не просто виконт, а виконт с претензиями на оригинальность, то и его предложения всегда были столь же необычны. К тому же виконт Трофим всегда находился на острие всех модных тенденций, так сказать, являлся тем, кто определяет саму придворную моду и значит, он не имел никакого морального и какого другого, которое придёт на ум права, быть банальным. И он, чтобы не прослыть презираемым в его кругах «деревенщиной», всегда должен был проявлять изысканность во всём. А это значит, что его предложения к баронессе должны были источать свежесть идей и звучать настолько комбинационно и витиевато, что сама баронесса, одновременно понимая, о чём идёт речь, в тоже время ничего не могла толком понять, о чём он говорит и главное, почему она пришла к подобному своему заключению. И если уж виконт Трофим что-то предлагал, то баронесса не только бы не знала куда деваться (пойти в шкаф), но уже только от одного его предложения, была бы загнана, для начала хотя бы в какой-нибудь умственный и главное – безнравственный тупик (а не как «деревенщина» подумала – угол).
