да простит мне аллах, забывают о чести и совести…
И вдруг все закричали: «Правильно!», — все зашушукались, заволновались, непонятно отчего.
— Все вы знаете докторшу Нору, жену инженера Анвара…
И все сказали:
— Знаем!
И еще больше заволновались.
Нора? Кто это Нора? Это же моя мама. Жена инженера Анвара.
— Женщины раздражены ее поведением. Они негодуют, страдают. Они приходят ко мне, они просят, умоляют, чтобы мы с вами, братья, установили наконец, нет ли в ее отношениях с тем мужчиной чего-нибудь такого, что порочит скромное, стыдливое имя узбекской женщины.
— Она совсем забыла о своем муже! — закричал Мекка, муж полоумной Медины. — Жена моя узнала об их порочной связи.
— Это позор! Что, если наши дочери возьмут с нее пример, с этой докторши?
— Мы, мужчины, станем посмешищем, жены уйдут из-под нашей власти!
— И распадутся семьи, как говорится в коране, и начнется кровосмешение, и исчезнут роды. Гнать их с нашей улицы! Гнать!
Я кусал губы со злости и шептал Марату:
— Ерунда! Ничего они не сделают. Это не их улица, а общая.
— Надо бежать и предупредить твою маму.
— Приедет папа… он покажет им…
— Неправда! — вдруг послышался голос там, внутри мечети.
«Кто это посмел?» — старики зашевелились, зашушукались.
— Неправда это, уважаемый! — Сираж-бобо, тот, который по утрам пускает вату в сторону солнца, вышел из толпы и сказал Калантару: — При всем моем уважении к вашей седой бороде (откуда он взял у Калантара седую бороду?) я не могу согласиться… Она лечит чужого человека. Она ему помогает. Она делает добро. И в коране нашем говорится: «Да славится тот, кто в трудную минуту протянул руку страннику». — Он говорил торопливо, обращаясь то к одному, то к другому старику, которые слушали его с презрением: — Хоть убейте меня, не согласен.
Калантар махнул рукой, как будто говоря: отстань,
дурак.
— Сейчас война. И она помогает тем, у кого горе и боль. Мы не должны быть с ней жестокими.
— Выходит, я не прав? — сказал Калантар, противно усмехаясь. — Вы слышите, мусульмане, я не прав!
— Он с ума сошел! — раздались голоса.
— Гнать его из мечети!
Но Сираж-бобо, набравшись храбрости, закричал на Калантара:
— Ответьте мне, вы, наш отец, ответьте мне: зачем понадобилась богу душа моего двадцатилетнего сына? Невинного, кроткого, как агнец? Зачем? Немцы убили его, и бог взял его душу! Зачем?
— За грехи такого осла, как ты, — ответил Калан-тар, не задумываясь.
— Если богу так нужна душа, пусть он возьмет мою, старую. Я уже прожил свое. А он был молодым, он ничего не видел, он хотел жить. — Сираж-бобо заплакал. — Бог жесток, — продолжал он сквозь слезы, — и всегда он приходит за своей жертвой не вовремя. И берет того, кого не нужно, без разбора.
— Да замолчи ты!
— Сумасшедший!
— А эта женщина делает добро. Она все бы сделала, чтобы спасти моего мальчика, но бог его взял. Я преклоняюсь перед этой женщиной. А богу я говорю: ты жесток! Пусть он меня судит.
И все расступились перед ним, и Сираж-бобо медленно пошел сквозь ряды злых и противных людей…
Мы побежали домой. Я ходил по двору, прислушиваясь, затем пришел к дяде Эркину.
— Ничего они не сделают, не бойтесь! — Я закрыл дверь. — Сейчас пойдет дождь. И они побоятся.
— Они идут сюда?
Дядя побледнел, сел на кровать.
— Нет! Сейчас пойдет дождь. Скорее бы пошел дождь.
— Сейчас придет мама.
— Да, мама придет сейчас.
— Черт возьми, пусть они приходят! Они мне снились, эти призраки. Пусть скорее! Скорее же! — закричал он.
— Ложитесь, дядя, умоляю вас.
И тут начали стучать в дверь. Тихо, потом громче.
— Это ветер. Да, ветер.
— Иди, открой, Магди, не бойся!
— Докторша Нора, откройте!
— Это Калантар!
— Открой! — закричал дядя, не в силах встать сам.
— Голос мамы! Мама пришла, дядя!
Я бросился на улицу. Мама и Калантар… еще двое стариков.
— Мама! От папы письмо.
— Мы пришли, уважаемая докторша, от имени мусульман и всех жителей улицы, — сказал Калантар.
— Прошу, заходите.
— Нет, нет.
Один из стариков, Мекка, злой, трет шею, руки, будто жарко. Второй, Сафар, смотрит в землю, качает головой. И еще какие-то люди бегут, еще дети. Медина возле своих ворот.
И мама все время поправляет волосы.
— Так что же вы решили узнать? Хотя, насколько я понимаю, от имени улицы всегда говорит домоуправ.
— А ты не хитри, не хитри! — Медина подбегает к маме и бьет почему-то себя в грудь. — Бесстыжая!
— Мы очень уважаем вас, докторша. И хотим уберечь от непродуманных поступков, которые, знаете ли, могут бросить тень на вашу семью.
— Магди, ты что здесь делаешь, иди к дяде, я сейчас…
— Почему ты, дочь таких почтенных родителей, жена человека ученого, сама ученая, привела в дом чужого мужчину? — спросил Мекка у мамы, и Медина поддакнула.
— Я врач, он раненый, и я обязана его лечить.
— Он твой любовник! — бьет себя Медина в грудь.
— Вы, наверное, забыли, что идет война. Он раненый, я должна вылечить его. — Мама была очень спокойна.
— А как же ваш муж, инженер? — спросил Калантар. — Я спрашиваю от имени всех мусульман.
— Я бы вам объяснила, Калантар, но ведь вы не поймете… Эркин! — закричала мама. — Не выходи!
Но дядя не послушался. Все отступили, увидев его, бледного, очень больного, еле переступающего через порог на улицу.
— Насколько я понимаю, речь обо мне? — он улыбался как-то очень странно, глаза его блестели. — Что ж, я готов! Обвиняйте меня!
Все молчали. Мама бросилась к нему.
— Магди! Его надо в постель!
— Только не трогайте ее… Она ни в чем не виновата…
— Ведите его в дом, — сказал кто-то. — Ему очень плохо.
И соседи начали расходиться. Калантар, Медина, старики — все исчезли. А мы уложили дядю в постель, и он забылся, потерял сознание.
А утром кто-то разбил о наши ворота сразу несколько бутылок, и порог дома был усыпан осколками.
Это значит, что соседи отвернулись от нас, объявили нам войну.
Что ж, ладно! Посмотрим, кто кого!
Я нашел в чулане банку с черной краской и рано утром перебежал улицу и всю краску вылил на любимые ворота Медины! Пусть теперь позлится!
И еще я решил написать папе, чтобы он прислал мне бомбу.
«Дорогой папа, пришли мне как-нибудь незаметно бомбу. Нет, только не подумай, что фашисты захватили наш город и держат маму в плену и мучают меня, чтобы я перешел на их сторону. Этого вовсе нет, если бы фашисты сунулись сюда, мы бы с Маратом ушли в партизаны и поймали бы самого главного фашиста, когда он проезжал бы на
